Пианист. Осенняя песнь
Шрифт:
В квартире была кухня, ванные комнаты и спальня. Стены — и темные, и светлые — и панорамные окна. Даже в одной из ванных. Теплый пол, можно ходить босиком по плитам застекленной террасы, как на юге. А за окнами, там, далеко внизу, зимний город… Чудо…
Мила разделась, разулась, одежду положила на пол в прихожей. Было так странно — дом без мебели, только окна и стены.
Она прошла по комнатам.
— Как мы будем жить? — Она спросила это вслух, не испуганно, а задумчиво. Недоверие? Нет, в вопросе его не было, только ожидание ответа. Главных слов.
— Не знаю, Мила, — Вадим слышал её вопрос, но понял — это вопрос радостный,
— Я ничего не знаю, кроме того, что люблю тебя так же, как музыку. И без тебя мне плохо… невозможно жить. А с тобой — счастье. Но тебе, может, со мной и не понравится.
— Это почему?
— Ну… я все время играю на рояле и мало бываю дома.
— А у тебя и не было дома, — она привстала, приподнялась и обхватила его сзади за плечи, — а теперь есть. И вот прекрасный матрас! Мне нравится спать на полу. — Мила со смехом соскользнула на сбитые простыни и потянула Вадима за собой. — Хорошо мы будем жить. Вот и все! Остальное неважно. И я люблю, когда ты играешь на рояле. А… у тебя здесь нет рояля. Как же ты занимаешься?
— Милаша, я квартиру купил несколько дней назад. Еще и сделку не подтвердили, ни в собственность не оформили толком. А про мебель тем более не думал.
— Так ты тут на птичьих правах? А я-то размечталась…
— О чем?
— Что ты все устроил, а потом поехал за мной.
— Я не потому поехал, что все устроил. — Лиманский наклонялся над ней и заглядывал в глаза.
— А почему?
Он перекатился на спину, двумя руками откинул волосы со лба. Мила ждала. Она уже знала этот его жест. Волнуется…
— Смеяться не будешь? — спросил Вадим так серьезно, что Мила опешила. Только что шутил…
— Не буду. Я над тобой никогда не смеюсь. А что, Вадик? Что случилось с тобой, почему ты во Владимир вдруг поехал?
— Я встретил… На Смоленском кладбище встретил Ксению. Только не говори что я… Это не бред, и я трезвый тогда был. Да и вообще не пью.
— Я и не говорю, что бред. А кто это — Ксения?
— Ты не знаешь?
— Нет…
— Это… как тебе сказать… юродивая, наверно. Блаженная Ксения Петербуржская ее все зовут. Она на Васильевском острове жила с мужем. Он внезапно умер. Она его сильно любила, может, там еще какая-то история, но я не знаю настолько хорошо. А только что она как бы умом тронулась. И в одежде мужа стала бродить по улицам, тут на Васильевском. И звать себя просила… Николай Федорович. По-моему, так…
— Именем мужа просила звать?
— Да. Милаша, я не сильно верующий. Но в Ксению всегда верил почему-то… Она, говорят, чудеса творит, исцеляет и помогает в разных бедах человеческих. Если прийти к часовне, три раза обойти вокруг и высказать мысленно просьбу, то… может, и исполнится.
— Ты просил? Пошел к ней просить?
— Нет, я не шел специально. Я домой шел, вообще-то, а оказался там. Я встретил её, странная, нелепая, в розовом платке вязаном с кистями, в пальто длиннополом, не понятно — мужском или женском. Она тащила сумку на колесах…
— По кладбищу?
— Нет, нет… я тогда уже шел домой. Это я раньше на кладбище гулял.
— Гулял?!
— Зашел. Я же район не очень хорошо знаю, я пошел пройтись, и как-то по берегу, река… Смоленка, наверно. А потом вроде сад, а это оказывается около часовни. Темно, я не присматривался. И расстроен был… сел там на лавочке. Потом и в часовню зашел погреться.
— Ты там что, всю ночь у могилы просидел?! С ума сошел? — Мила со все возрастающей
— Нет, я недолго. Во всяком случае мне так показалось. Мне было плохо без тебя! Совсем… А потом в часовне хорошо было, там образ этот, название красивое — Божья Матерь Предтеченская, Афонская икона, древняя. Рахманинов её особо почитал, я читал про это в его архивах. И легенда красивая: инок быстро написал одежды, а как до лица Богородицы дошел — смутился. Боялся неверно образ передать, так она сама на доске явила лик. Я вот что понял: Предтеченская — это знак, как предшествие к тому, что есть у нас теперь… Мы с тобой есть… И не то чтобы я просил, нет, я и не молился… Или молился? Не помню, как во сне. Из часовни я домой пошел, сюда, и на перекрестке, на пешеходном переходе у “Пятерочки” и встретил её, Ксению. Сумка у неё вывернулась, на поребрике застряла. Я поднял, помог до тротуара докатить. Вот посмотрела на меня эта женщина и спрашивает: “Куда идешь, батюшка?” Я ей: “Домой”. Она головой покачала с укоризной и говорит: “На вокзал, батюшка, на вокзал…” И потащила сумку свою дальше. Я меня как осенило — надо к тебе ехать, а дальше уж как Бог даст. Сомневался я, Мила. Все это время. И не только потому, что ты тогда к телефону не подошла и не перезвонила. Хотя, конечно, я думал, что выкинула симку, чтобы я не надоедал.
— Вот как ты мог?! Как! — Мила резко села. — Зачем за меня думал?
— Ну прости…
— А почему еще сомневался? Говори уже все, раз начал.
— Всякое думал. Что обидел тогда, в Царском. Что жизнь тебе испорчу, что ничего не получится…
— Почему, Вадим? Почему?!
— Исходя из прежнего опыта.
— Все! Замолчи! А то я…
— Что?
— Побью тебя больно!
— А руки?
— Так я по голове, чтобы не думал за меня!
Она быстро прилегла к нему на грудь, обхватила руками, стала целовать подбородок, губы. Вадим не двигался, прикрыл глаза, отдаваясь её воле.
— Это я виновата! Ты прости меня, Вадик, вот я дура, дура… столько времени ждала. Я-то могла тебя найти… Да что там искать — ты на виду. Написать могла.
— А почему не писала? — не открывая глаз спросил Вадим.
— Думала тебе это не нужно, что я не та…
— Думала за меня, значит, — засмеялся он, неожиданно схватил её и переложил на спину, сам оказался сверху.
Теперь было иначе, чем в тот первый раз в Павловске — взаимные страдания сделали их ближе и откровенней в мыслях, прикосновениях. Вадим не спрашивал, можно ли, а Мила все позволяла. Она принимала его ласки, всю его невысказанную, но тысячу раз сыгранную для неё любовь. Теперь она знала, что касания клавиш пальцами были для него ежедневным признанием, что о ней он думал, мечтал, желал и в мыслях своих обладал многократно. И Мила, принимая его теперь, вбирала и те, отданные ей через мили океана, небесных трасс и земных дорог, ласки.
А Вадим, не заботясь о том, можно ли, допустимо, делал то, что и всегда хотел — с первой минуты, как увидел. Он нежно касался её, гладил, проводил кончиками пальцев по груди, сжимал маленькие соски, трогал ложбинку между ключицами, шею, подбородок, губы. И снова живот. За пальцами следовали горячие сухие губы. Мила молчала, не стонала, только вздыхала глубоко и вздрагивала от прикосновений. Он раздвинул её бедра и сначала рукой, потом членом стал водить по влажным возбужденным губам ее лона. Мила смотрела в лицо Лиманского и узнавала. То самое движение губ и бровей, истома в глазах, полуопущенные ресницы… Боже мой… Она столько раз видела это, когда он играл, — так вот о чем он тогда думал!