Письма героев
Шрифт:
Уже поздно вечером Никифоров нашел немного времени чтоб побыть в одиночестве. Спустился к воде, присел на камушек и закурил. Увы, журчащие буквально в двух шагах струи Иордана священный трепет в душе не вызывали. Обычная река, неширокая и неглубокая. Лягушки трели выводят, цикады поют в кустах, над камышами вьется облако мошкары. Может быть когда-то Иоанн и крестил здесь народ, может быть именно на этом месте Предтеча узнал Христа в одном из паломников. Все может быть.
Слишком много воды утекло с тех пор. Да, это не та вода, которой крестился Спаситель. И совершенно не важно, где именно, на каком именно участке берега это произошло.
Наверное, так же тысячу лет назад чувствовали себя крестоносцы после сражения. Усталость, боль в натруженной под тяжестью доспеха спине, желание урвать хотя бы часок отдыха, тупо упасть под куст и заснуть. А еще ноющая боль на сердце, щемящее чувство утраты, скорбь по боевым товарищам, по тем, кто не дошел до Иордана, кто упокоился в скромных могилках вдоль дорог и на полях сражений.
Вдруг вспомнилось, что сегодня утром на всех наших танках рядом с русской бежевой молнией на броне появились белые кресты. Ведь кто-то же вспомнил, раздобыл краску, подал пример. Ведь никто не заставлял. Даже наоборот, когда командир одного из танков рисовал на башне красный крест, видимо начитанный оказался унтер-офицер, вспомнил эмблему крестоносцев, откуда-то выскочил штабс-капитан Комаров и устроил танкисту разнос. Основные претензии офицера были к цвету креста. Все же мы не изверги, чтоб малевать на боевой технике эмблемы медиков.
Унтер все принял и понял, как надо, уже через минуту красную краску с башни стирали, а затем аккуратно рисовали белый крест. Древняя эмблема, символ походов за Гроб Господень будто сама по себе возродилась из небытия, вернулась к пришедшим в Палестину сильным людям. Только в ту легендарную эпоху простой красный крест нашивали на коты и плащи, рисовали на щитах. Сейчас белый крест нашел свое место на танковой броне.
— Не помешаю, Ваше благородие?
— Присаживайся, Антон Капитонович. Угощайся, — Никифоров протянул унтеру портсигар.
— Не откажусь, Иван Дмитриевич, — Генералов двумя пальцами вытащил папиросу и чиркнул зажигалкой.
— И не думал, что в Святых местах окажусь, ваше благородие. Воду из Иордана пил, в реку погрузился, кресты на броне видел, осталось до креста Господня дойти и с пальмовой ветвью домой вернуться.
— Вернемся, Антон Капитонович, вернемся. Вон вечер какой тихий. — Никифоров лукавил, в отдалении гремела канонада, но обрывистый берег глушил звуки. Поручик прекрасно понимал сказанное седовласым унтером, что бы там в газетах не писали, что бы там по радио и телевизору не говорили, а никто не жаждет смерти, все надеются вернуться с войны домой. Не у всех получается, вон целое кладбище близ переправы выросло, это, не считая санитарных захоронений, англичан то просто в воронки кидали, чтоб не успели на жаре завонять.
— Из дома пишут? — Никифоров кивнул на конверт в руках старшего унтер-офицера.
— Еще в Дамаске почта догнала. Да вишь, пробежал мельком, а серьезно, вдумчиво перечитать все времени не находится.
— Родители живы?
—
— Старики такие, — Никифоров прекрасно понимал унтера, сам хоть и из городских обывателей, но с крестьянами старой дореформенной и докризисной закалки приходилось дело иметь. Земля для них святое.
— Братишка под Сердоболем живет, на пилораме работает, постоянно отцу предлагает забрать к себе. Дом свой, десятину земли под огороды прикупил, машина есть, школа рядом, земская больница.
— Отец ни в какую?
— Так точно. Уперся старый хрыч рогом, дескать: «Пока не слягу, свое не брошу».
— А мама?
— Мамка с отцом заодно. Сами знаете, раз старики спелись, до самой смерти в один голос дуть будут. Мы уж с братьями помогаем чем можем, электричество провели, сараи подновляем, сбросились второго коня купили, сестренка заезжает, по хозяйству помогает. А все равно, тяжело одним крестьянствовать. Даже на два дня хозяйство не оставишь.
— Может он для тебя землю бережет. Семья у тебя есть?
— Не сподобился, Иван Дмитриевич. Как по молодости на срочную пошел, так и остался в нашем Отдельном Кексгольмском. Даже дома своего нет, в Кексгольме комнату снимал.
— Вот и есть у тебя дом куда вернуться. Уйдешь в отставку, а тебя ждут, дожидаются.
— Спасибо за доброе слово, — унтер размашисто перекрестился. — Не знаю, сколько еще на службе продержат, а там действительно, найду себе вдовушку и поставлю мастерскую на отцовской земле. Руки есть, головой Господь, не обидел.
— Засиделись мы с тобой, Антон Капитонович. Пора искать ночлег.
— Радуемся, что под машинами, а не в окопах как пехота спим, — Генералов свернул пополам так и непрочитанное письмо. Время действительно позднее. В южных широтах темнеет резко.
Утром Никифорова разбудил гул с неба. Звук накатывался с востока. Не разлепив глаза, поручик выкатился из-под навеса, только затем посмотрел на небо. Они шли. Разящие крылья гнева неумолимо приближались со стороны Ефрата. Уже знакомые силуэты русских средних двухмоторных «Туров». Выше в звенящей небесной синеве в лучах солнца плыли многомоторные стратеги «Остроги». Ровный басовитый гул десятков моторов отзывался в сердце бравурной радостной музыкой. Не забыли, не бросили. «Ловите, лимонники, сдачу! Выстраивайтесь в очередь за процентами».
Противник пока не беспокоил. Зато командование батальона обрадовало, милейший Петр Александрович отдал приказ: строить вторую автомобильную переправу. Всенепременно чтоб нагрузку в двадцать тон держала. Новость замечательная, Никифоров одним из первых сообразил, что это значит. Настроение офицеров передалось саперам и приданным бронегренадерам, работали с огоньком.
Английские дозоры мелькали на горизонте, но прощупывать оборону не рисковали. Единственное, гаубичная батарея изобразила обстрел с закрытой позиции. Однако, выпустив два десятка гранат англичане прекратили это развлечение. Особого вреда обстрел не причинил, снаряды ложились с большим разбросом. Все закончилось намокшей формой и вымазанными грязью лицами, заслышав характерный свист, люди падали на землю и прыгали в ближайшие укрытия без напоминаний.