Плачь обо мне, небо

Selestina

– Что слухи — всем известно, сколь изобретательны столичные сплетники и сколь сильно любят приукрасить домыслами то, чего нет, — все так же стоя к невесте спиной, Дмитрий едва заметно передернул плечами. — Меня не заботит молва. Но я не желаю неволить тебя и вешать на шею камень в виде нашего союза.

– Прости, если дала повод думать о предстоящем венчании в таком ключе. Я молю Бога, чтобы стать тебе достойной женой, и ни единого мига не видела наш брак — навязанным.

– Тогда почему ты хочешь перенести свадьбу?

Он мог поклясться – она судорожно вздохнула, хотя постаралась

сделать это как можно более неслышно. Её что-то терзало.

– Борис Петрович…

Одно только это имя уже всколыхнуло неугасимую злобу внутри: Дмитрий и не думал, что может кого-то столь яростно ненавидеть. Как оказалось – мог. И то, что об этом человеке вновь вспомнили, не сулило ничего хорошего.

– … он виделся со мной вновь, – закончила Катерина, обеими ладонями уже удерживая фарфоровую чашечку, которая не опустела ни на глоток.

– Что он сказал тебе? – наконец обернувшись, Дмитрий заметил, как подрагивают тонкие пальцы, как напряжены бескровные губы, как тяжело и неровно вздымается грудь. Теперь он не имел сомнений: кроме как в князе Остроженском иных причин для переноса свадьбы нет.

– Он не отступился от своих планов. И не отступится, – ей все же удалось совладать с эмоциями: чашечка опустилась обратно на блюдце, худощавые кисти легли одна на другую, уже не сжимая друг друга так судорожно. – Он желает, чтобы я стала фавориткой цесаревича, а после добилась морганатического брака и коронации.

– Это уже даже не вызывает изумления, – устало усмехнулся Дмитрий, опираясь руками о спинку кресла, которое оставил несколькими минутами ранее. – Он сказал еще что-то?

Сложно было поверить, что Катерина просила об изменении дня венчания только потому, что её дражайший дядюшка возобновил свою игру (правда, вряд ли прекращавшуюся). Если он и вовлек племянницу обратно, должно было быть нечто новое, способное на нее воздействовать. Не абстрактные мечты.

– Не сказал, – она тяжело сглотнула. – Сделал. Ирина, она готовилась выйти замуж. Помнишь, я говорила тебе? – поймав короткий кивок жениха, Катерина продолжила. – Свадьбы не будет, – и, не дожидаясь вопроса, тут же добавила: – Ирина теперь уже вряд ли выйдет замуж – никому не нужна прикованная к постели калека. Она упала на верховой прогулке. Врачи сказали, перелом позвоночника.

– Ты уверена, что это дело рук Бориса Петровича? – нахмурившись, уточнил Дмитрий, твердо смотря на невесту.

– Я бы очень хотела думать, что все это – отвратительное совпадение, но у меня нет ни капли сомнений. И собаки, которых на днях потравили, тоже на его совести. Я не хочу знать, на кого падет следующий удар, когда он устанет ждать. Время, что он отвел мне на раздумья, вышло. Терпение же Бориса Петровича всегда было крайне однобоким. Он будет напоминать мне о себе до тех пор, пока не останется никого, кто бы не пострадал от его действий.

– Полагаешь, подчиниться ему – лучший выход?

Кривая улыбка, больше похожая на искаженную гримасу, промелькнула на её лице. Устремив взгляд на остывающий чай, запах которого даже не ощущала, словно и это чувство отключилось вместе с прочими, когда внутри осталось лишь желание мести, Катерина накрыла пальцами изумруд помолвочного кольца.

– Именно потому

я пришла к тебе. Я не хочу, чтобы Борис Петрович добрался хоть до кого-то близкого мне. Но это то, что мы должны решить вместе.

В поднятых на него болотно-зеленых глазах Дмитрий увидел что-то, чего доселе в них не существовало.

Пугающую своей силой готовность.

***

Берлин, Бранденбург, год 1864, сентябрь, 2.

На сей раз военные маневры дались Николаю особенно трудно: виной ли тому общая усталость, что властвовала над ним еще с момента отъезда из Царского Села, недавний приступ или же тяжелый взгляд отца, преследовавший ежеминутно оба дня, даже когда тот совсем не смотрел на сына – но это не отменяло крайне подавленного настроя и желания поскорее оказаться в тишине и хоть ненадолго расслабить окаменевшие мышцы. Нескольких часов сна совершенно не хватало для восстановления: еще засветло, в пять утра, цесаревич должен был находиться на коне и до самого вечера не имел возможности покинуть седла, а после еще и был вынужден присутствовать за королевским столом. На второй же день этой пытки и вовсе пришлось посетить театр, и это был почти единственный раз, когда представление не просто не принесло никакого удовольствия, но и вовсе не запомнилось.

Напрасно Николай силился никоим образом не выдать своего состояния – изредка проявляющиеся вспышки боли в спине, сначала едва ли заметные, но к концу второго дня серьезно усилившиеся, заставляли его меняться в лице, пусть даже на доли секунды. Держать идеальную осанку и благосклонную улыбку становилось все труднее, когда перед глазами все затуманивалось и темнело.

Нельзя.

Единственное слово набатом отдавалось в гудящей голове ежеминутно, напоминая о его статусе, о его долге, о его обязанностях. Он не мог дать слабину.

Хотя бы потому, что слышать упреки отца было попросту невыносимо.

– Напрасно твое воспитание я отдал в руки твоей матери. Не сын, а барышня кисейная.

Каждая фраза – пощечиной. Уже давно не больно, уже давно не в новинку, но все еще неясно – почему с такой силой. Однако куда больше бьет упрек в сторону матери, которая не заслуживала подобных слов, пусть даже косвенно её задевающих.

Стиснув зубы, цесаревич постарался утихомирить всколыхнувшийся внутри гнев: он уже научился принимать недовольство отца (или государя?) в свой адрес, даже не ожидая, что когда-то услышит похвалу. Но тот, кто был причиной бесконечной и убивающей боли для Марии Александровны, не имел права хоть как-то осуждать её. Она сделала для всех детей, особенно для сына-первенца, куда больше, чем кто бы то ни было смог представить. Особенно Император.

– Или ты не можешь спокойно смотреть на торжество прусской армии, когда она не так давно танцевала на гордости датских войск?

Про себя Николай удивился умозаключению, к которому пришел отец – об этом он вообще едва ли задумался, но продолжил хранить молчание: казалось, отреагируй он сейчас хоть как-то на эти переполненные досадой и раздражением фразы, их беседа перерастет в громкую перепалку. Цесаревич мог долго оставаться спокойным и внешне безмятежным, но это не означало, что он все покорно сносил. Особенно в разговорах с отцом.