Плачь обо мне, небо
Шрифт:
Не в силах больше выносить её взгляд, разрывающий все внутри на ошметки сильнее, чем боль в спине, Николай стремительно прижал Катерину к себе, одной рукой ощущая напряженные острые лопатки через плотную ткань платья, другой – мягкость волнистых волос и холодный металл шпилек, собравших их в высокую прическу. Так хотелось вынуть их все до единой – он помнил ту мимолетную картину на берегу Финского залива, когда ветер трепал её распущенные локоны, облепившие лицо.
Прикрыв глаза, невольно пожелал, чтобы время остановилось.
Не зная, что вслушивающаяся в суматошное биение их сердец, совсем
– Что Вы здесь делаете? – не желая разбивать эту хрупкую тишину, укрывающую мягким пологом неги и безмятежности, он произнес это почти одними губами, зная, что она услышит.
– Совершаю очередную глупость, – прозвучал такой же тихий, но пропитанный горькой иронией ответ.
Николай открыл глаза, заинтересованно сощурившись.
– Только не говорите, что Вы сбежали с собственной свадьбы.
Лопатки под расслабленной ладонью дрогнули; Катерина чуть отстранилась, только чтобы получить возможность поднять голову и с каким-то странным выражением посмотреть на него.
– Вы были бы не рады?
– Вам ответить честно, или как должен Наследник Престола и Ваш друг?
Сердце было близко к полной остановке. Кажется, она совершенно не представляла, на что шла: там, в Семёновском, все виделось куда как проще. Там не было этих глаз, в которых отражался шторм, охвативший её собственную душу. Там не было этих рук, с такой нежностью касающихся её, запуская миллионы иголок в каждую клеточку, до которой дотрагивались. Там не было этого тепла, которое было хуже патоки для глупой мухи – ловило в свое губительное нутро, обещая наслаждение, но даря лишь смерть.
Там не было ничего, кроме страха за жизни близких.
Здесь было все то, от чего она, зажмурившись до слепоты, отказалась.
И пока не столкнулась с этим вновь, была уверена – сделала правильно.
Сглотнув, постаралась с этим комом невысказанных просьб затолкать подальше все то, что сейчас не имело права существовать.
– Вы слишком бледны.
Она уклонилась от ответа, и цесаревич едва заметно усмехнулся: ожидаемо.
– О Вас могу сказать то же самое.
Вздохнув с укором, Катерина поджала губы.
– Прекратите геройствовать, Николай Александрович. Я прекрасно вижу, что Вас что-то мучает.
Но вместо требуемого ответа получила лишь внезапное ошеломляющее откровение. Они оба умели уклоняться от нежеланного разговора.
– Непреодолимое желание поцеловать Вас.
Все, что она намеревалась сказать, царапая до крови, осталось где-то в легких. Сжимающие грубую ткань мундира пальцы, казалось, парализовало – она совершенно их не чувствовала. Разум кричал о том, что именно этого от нее ждут, даже если никто не узнает, произошло ли что за закрытыми дверьми. Именно за этим она здесь. Пусть даже за иллюзией. Сердце, той своей частью, что давно оказалась так глупо отдана не тому, кому следовало, соглашалось. Меньшей, принесшей клятву верности другому, еще пыталось протестовать. Впитанные в молоком матери понятия чести напоминали о близящемся падении.
Но могли ли удержать?
Она уже готовилась замаливать грех.
Ноги дрогнули, когда она попыталась привстать на полупальцы – даже при том, что Николай как-то едва заметно ссутулился, между ними сохранялась существенная
Цесаревич замер, в недоумении смотря в зеленые глаза: отчаяние почти выплескивалось наружу. Вряд ли его опрометчивое откровение стало виной этой безрассудной решительности – в обычной бы ситуации Катерина скорее бросила ответную шпильку. Но не сокращала расстояние меж их лицами настолько, что он вновь видел каждую прожилку в радужке напротив.
Тонкие девичьи пальцы на затылке, кажется, стали финальной точкой, отключая разум. Благородство вспыхнуло и обуглилось, долг растаял подобно снегу под жарким солнцем, «вчера» и «завтра» превратились в набор ничего не говорящих букв. Часы оплыли свечным воском, оставляя им безвременье.
Грозящее стать забвением после касания губ.
Резкая боль, раздробившая позвоночник, оказалась столь неожиданной и оглушающей, что Николай едва сдержал мучительный стон, невольно собирая под пальцами плотную ткань платья. Уткнувшись лбом в худощавое женское плечо, он не знал, может ли сделать вдох – стоило попробовать наполнить легкие воздухом, по спине тут же прокатилась новая волна огня.
Испуганная еще пуще прежнего Катерина вцепилась в его плечи, стараясь удержать от падения.
– Николай Александрович!.. – голос её охрип полностью, и без того гулко колотящееся в груди сердце теперь силилось пробить ребра. Забылось все, что имело значение ранее – только лихорадочное желание каким-то чудом сделать этот кошмар дурным сном.
Невольно вспомнилась зима – точной такой же приступ во время верховой прогулки. Точно такая же слабость и испарина на висках. Точно так же судорожно хватающаяся за нее рука, словно она сейчас была единственной опорой в охваченном хаосом и агонией мире.
Заставляя себя собрать крупицы самообладания и не дать им позорно разлететься – ей нужен трезвый рассудок, – Катерина, продолжая придерживать тяжело дышащего Николая за плечи, окинула взглядом кабинет: ни кушетки, ни диванчика. Двойные узкие двери, возле которых они стояли все это время – с момента, когда она дала знать о своем присутствии – вели в спальню. Вариантов больше не было, да и ей не привыкать.
В конце концов, для этого она здесь.
Даже при том, что цесаревич находился в сознании, сделать эту пару шагов до дверей, а потом чуть больше десятка – до постели, оказалось почти невыполнимой задачей. Каждое движение, казалось, усиливало вспышки боли в разы, и Катерина опасалась, что даже неверный вдох станет причиной еще большего ухудшения его состояния. Она и без того плохо понимала, что именно происходит, и чем она может помочь.
Если вообще может.
Помогая Николаю осторожно сесть на край постели и, придерживая его одной рукой, другой меняя положение подушек, чтобы создать хоть какое-то удобство для полусидячей позы, она вспоминала все молитвы, что когда-то заучивала под строгим надзором маменьки. Кажется, она безбожно путала слова в своих мыслях, но едва ли разум мог это осознать. Когда цесаревич, наконец, прилег, и ей открылось его побледневшее лицо, глаза её невольно расширились – эта мучительная гримаса, пусть и с явным усилием стертая, надолго отпечатается в её памяти.