Плачь обо мне, небо
Шрифт:
– Не смотрите так, Катрин, – почти выдавливая из себя слова, сипло произнес Николай, одновременно пытаясь улыбнуться, как это делал всегда. Он не выносил демонстрации подобных ощущений, кто бы ни находился рядом. Даже матери старался не показывать собственных мучений.
Только Катерину обмануть не удавалось.
– Что я могу сделать для Вас? – спрашивать вновь о причинах такого его состояния было бессмысленно: не ответит. Но и просто уйти не могла. Все внутри сковал безотчетный страх.
Правой рукой поймав её левую, безвольно свисающую, холодную, он едва ощутимо потянул к себе: скорее как безвольную просьбу, нежели действие. Эгоистичную, идущую
– Просто побудьте со мной.
Вопреки ожиданию, Катерина покорно опустилась рядом, не сводя с него усталых глаз. В почти кромешном мраке, что не становился непроглядным лишь благодаря свечам в кабинете, дверь в который не была закрыта, и огрызку луны, висящему за окном, сложно было определить, почудилось ли ему, что до их встречи Катерина плакала. Сейчас черты её лица скорее угадывались, нежели ясно читались, и только какая-то печать тоски не скрывалась даже густыми ночными тенями.
Она же, сидя на постели и ощущая, как, будто по собственной воле, переплелись их пальцы, чувствовала абсолютную пустоту в голове. Где-то проскользнула мысль зажечь хоть одну свечу, но что-то шепнуло – оставь. Не стоит. Пусть хотя бы так остается иллюзия защищенности. Хотя к чему это, если намерения её, к которым подтолкнул князь Остроженский, при их осуществлении станут её могильным крестом?
Где-то за окном ухнул филин, внося в эту звенящую тишину еще одну тревожную ноту.
По позвоночнику прокатилась новая холодная волна.
Некуда отступать.
========== Глава пятая. Принять свой жребий до конца ==========
Германия, Карлсруэ, год 1864, сентябрь, 4.
Прошло без малого десять лет, но едва ли что здесь изменилось – и садик такой же уютный и небольшой, и двухэтажное строение главного дома, так напоминающее своей архитектурой их собственную усадьбу в Карабихе. Разве что теперь не было этого детского благоговения, и все не виделось таким большим, как раньше, когда ей было одиннадцать. Вынужденная по врачебному настоянию прожить в Европе около трех лет, как раз тех, что должна была носить кофейное* платье, она пребывала преимущественно здесь, в Карлсруэ, у Надежды Илларионовны, приходившейся сестрой супругу почившей Елизаветы Михайловны, сестры папеньки. Не сказать чтобы с едва знакомой тетушкой у нее были добрые отношения, но из сострадания та все же приютила болезненную племянницу. В конце концов, она сама потеряла первенца, и могла понять беспокойство княгини Голицыной за дочь.
С этим домом – да и с Германией в целом – у Катерины были связаны не лучшие воспоминания: все три года прошли в каком-то мареве бесконечных поездок на воды, сменяющихся лиц врачей, которых искал для нее папенька, и слез маменьки, которая верила, что уставшая за день девочка уже спит. А та боролась с бессонницей едва ли не каждую ночь, и неумело обращалась к Господу, не в силах видеть переживания родителей.
Оттого наносить визит в Карлсруэ она бы не решилась, если бы не острое желание свидеться с родными. Сейчас, когда все вновь пошло прахом, ей стало это жизненно необходимо. Быть может, если бы не обстоятельства, в которых она оказалась, вынужденная разлука не воспринималась бы так остро, ведь ей пришлось сначала прожить около пяти лет в России, пока вся семья пребывала в Германии, а после еще год не иметь возможности обнять их кроме как в праздник, из-за строгих правил Смольного.
Какое счастье, что цесаревич сейчас находился в Европе, и дядюшке это путешествие можно было объяснить именно стремлением исполнить его требования.
А
Надежда Илларионовна, которой дом оставил покойный брат (в браке с Елизаветой Михайловной детей у него не родилось), встретила гостей у главного входа, играя радушную хозяйку. Катерина слишком хорошо её знала, чтобы верить в это, но никак не выказала неудовлетворенности необходимостью остановиться здесь. Испросив разрешения на короткую прогулку по саду, она заверила Дмитрия, что не нуждается в его сопровождении, и медленно двинулась по песчаной дорожке вперед. Ей хотелось набраться смелости перед встречей с родными, и сделать это требовалось в одиночестве.
Однако у Всевышнего были иные планы.
Стоило Катерине завернуть за угол, как взгляду её открылась веранда с установленными на ней небольшим деревянным столиком и набором плетеных кресел, явно предполагавшимися для чаепитий в хорошую погоду. Точно такую, как сегодня, когда на небе не было ни облачка, и даже ветерок почти не трогал верхушки пышных зеленых кустов. Но тем, что заставило Катерину окаменеть, был отнюдь не мебельный гарнитур и не чайный сервиз, стоящий на нем. Силуэт матери, которую она не видела уже почти год, пожалуй, и спустя десять лет она бы узнала безошибочно. Эту идеально ровную спину, покатые плечи, темные с медным бликом волосы, забранные в строгую прическу, закрытое травянисто-зеленое платье и кофейного оттенка шаль – её любимую, привезенную папенькой из Парижа. И, как и всегда, маленький томик какого-то романа: маменька предпочитала за чаем наслаждаться чтением.
Ноги поднесли её ближе, не слушая команд мозга, что требовал скрыться: она была совсем не готова к этой встрече сейчас. Но тело едва ли подчинялось разуму. Не отрывая взгляда от матери, Катерина будто бы совсем не владела собой, не понимая, почему расстояние все сокращается, и пришла в себя, лишь когда споткнулась о каменную ступеньку, приглушенно охнув от внезапной боли.
В тишине, окутавшей веранду, этот звук был что выстрел.
– Катя? – ошеломленная княгиня побледнела, прижимая к губам ладонь и во все глаза смотря на дочь, словно не надеялась её живой узреть. Опираясь на подлокотник плетеного кресла, она с трудом поднялась на ноги и неуверенно сделала шаг вперед. Книга выпала из ослабевших пальцев.
Словно получившая сигнал к действию, Катерина сорвалась с места, отрицая все нормы этикета, что закладывали в нее с детства, чтобы парой секунд позднее ощутить родной запах, почувствовать, как напряжена мать, и как дрожат её собственные руки. Отчаянные, счастливые объятия совсем не хотелось размыкать, и когда на её затылок легла сухая ладонь, она против своей воли всхлипнула, утыкаясь лбом в мягкое плечо.
С губ бессвязным шепотом слетало повторение одного-единственного слова – «Маменька».
– Будет тебе, Катенька, – охрипшим от волнения голосом успокаивала её княгиня, одной рукой перебирая выпущенные из прически локоны, а другой легко поглаживая по спине. – Посмотри на меня, – так же тихо попросила она, слегка отстраняя дочь, чтобы вглядеться в покрасневшие зеленые глаза, увидеть, как резко проступили скулы, как появились болезненные тени, как пропал тот задорный живой румянец, что был у её маленькой Катеньки.
Впрочем, и сама она уже давно не видела в зеркале той красивой и счастливой женщины, которой была когда-то. Все осталось там, в России. Легло в могилу вместе с горячо любимым супругом.