Платина и шоколад
Шрифт:
В чём дело? Почему она закрывается?
Потому что ты не такой. И она знает об этом. Не так ли?
Нет. Нет-нет, откуда ей знать. Откуда ей знать… Это останется секретом. Это останется настоящей тайной до того момента, пока не исчезнет. Не уйдёт окончательно, оставит его голову. Оставит одного.
И тогда он помыслить не сможет о том, чтобы заниматься музыкой. Он никогда больше не захочет заниматься музыкой.
Это тело возненавидит любые звуки, которые могут издавать инструменты.
Курт затыкает себе уши ладонями,
Тишина. Такая чудесная. Потому что он всё ещё в воспоминаниях, он всё ещё в библиотеке. И там тихо. Разговаривать можно только шёпотом.
Может быть, у него не получается заклинание потому, что он говорит так тихо? Разве можно создать что-то, едва размыкая губы?
Кажется, нельзя.
По крайней мере, нужно попытаться.
Он покачивается на стуле из стороны в сторону, прикрыв глаза. Не желая возвращаться, но воспоминания тают. Проходят сквозь, пачкаясь грязью. Он ненавидел это. О чём бы он ни думал, всё тут же пачкалось об эту гадость в его голове.
Бессмысленно.
Уже бессмысленно цепляться за библиотечный шёпот. Потому что Курт в гостиной. Сидит за столом и отрешённо наблюдает за подсохшими кляксами на расчерченном листе.
И снова.
Мелодия в голове. Выученная мелодия. Хочется покачиваться ей в такт. Но он только протягивает руку за пером. Окунает кончик в чернильницу. Ведёт пухом по губам. А пером — по бумаге. Полоска, полоска. Перечеркивая буквы. Перечеркивая слова.
— Агуаменти!
Кажется, получилось что-то вполне приличное. Потому что, несмотря на неровную и дрожащую струю воды, срывающуюся с кончика палочки, кубок удаётся наполнить ровно на четверть.
И какое-то мгновение это настоящий, взрывной восторг. Подпрыгнувшее сердце. Потому что для Курта это больше, чем просто четверть кубка наколдованной воды. Для него это: вдруг всё не так плохо?..
А Грейнджер не видит.
У Грейнджер стеклянный взгляд.
Она иногда вот так задумывается посреди разговора, явно размышляя о ком-то другом. О чём-то отвлечённом. Но только на пару секунд. В следующий момент она вскидывается.
— Молодец! Вот видишь! Видишь! Я же сказала, что всё у тебя получится.
Она радуется, как ненормальная.
Как будто специально. Искренне так не радуются, наверное. Но ему снова становится легче. Появляется надежда, что “это” всё ещё не целиком там. Только какой-то своей частью.
И он улыбается.
— У меня хороший учитель.
И она тоже улыбается.
А он зачем-то вспоминает бал Хеллоуина. И её тело в том платье.
У старосты девочек красивое тело. Кто бы мог подумать, что оно будет смотреться именно так в этом наряде. Да, он не прогадал с подарком. Это было очень
Самая эффектная девушка в Хогвартсе вошла в зал с ним под руку.
Улыбка растягивает губы, и Курт довольно жмурится, перехватывая перо поудобнее. Снова окуная его в чернильницу, потому что острый кончик успел высохнуть.
Она необычная. Она — то, что нужно.
Наверное, действительно то, что сможет помочь. Отец будет доволен. И, возможно, прекратит наконец-то ходить с этим несчастным выражением лица. Это раздражало. Каждый раз так раздражало.
Рука аккуратно движется. В углу, оставшимся чистым от чернил, появляется новое имя: “Гермиона Грейнджер”.
Курт смотрит на витые буквы и хвалит себя.
Какой красивый почерк. Как красиво это имя смотрится на бумаге.
Да, определённо это нужное имя. И тихое подвывание “этого” отдаётся в голове. Как подтверждение. Попытка остановить.
Но почти сразу же вой перекрывает музыка. А имя — полосы.
Курт прикусывает губу, хмурит лоб.
И вдруг. Ощущает, как боль постепенно отступает. И в сознании становится чисто.
Он моргает.
Осмысленный взгляд задерживается на подсвечнике. Опускается на лист. Глаза расширяются, выцепляя из хаотичной неразберихи несколько имён.
Приглушённый стиснутыми зубами всхлип выдирается из горла.
— Ч-чёрт… — руки откидывают перо, будто оно занялось пламенем.
Зарываются в волосы.
Глаза, обожжённые, распухшие и полные слёз, зажмуриваются.
— Чёрт, нет… Прекрати…
Несколько секунд проходят в тишине. Блаженной тишине, нарушаемой рваным дыханием и короткими всхлипами, которые так тяжело остановить.
И целой пучиной немой пустоты, которая накрывала всегда в эти моменты.
Господи.
Тишина приходит со свободой. Курт Миллер никогда не был свободным.
Тишина — ценнейшее в мире благо.
Но такое короткое. Потому что на задворках сознания снова возникает этот гул. Напряжённый, нарастающий.
Пальцы сильнее впиваются в кожу головы, но это не помогает. И пока всё не началось снова, Курт роняет ладони на стол, комкает пергамент и швыряет комья бумаги в огонь камина, расположившегося у ближайшей стены.
— Гори. Гори, твою мать! Гори… — рычит он, сдавленно, чтобы разошедшиеся по спальням когтевранцы не слышали ни слова.
А музыка становится всё громче. И грязная пелена снова падает на глаза.
Отрешённый взгляд наблюдает за тем, как медленно сгорает в камине бумага, опадая пеплом на поленья.
“Это” ликует.
У “этого” есть название. Жаль, оно слишком сложное, чтобы запомнить его.
* * *
Суббота не могла не начаться со стычки.
Особенно если учесть тот факт, что Гарри был не в настроении.
Когда Гермиона забежала перед завтраком в гостиную Гриффиндора, первым же делом получила тяжеловатый комплимент от Уизли: “Ты сегодня выспалась, что ли?”
О, да.