Пленная Воля

Рафалович Сергей Львович

Мой кинжал

Благословен сжигающий сердца и мрак ночей пронзающий мгновенно огонь бестрепетный и щедрый до конца, и жадный, и самозабвенный. Его сияньем душу озари, его теплом согрей свое дыханье, и с ним живи и вместе с ним умри в последнем пламенном лобзанье. Но если ты постиг свою судьбу и жизнь познал как страстное томленье, на долгую, на тяжкую борьбу вооружи и силы и терпенье. Как сталь клинка, пылающим огнем спеши обжечь отточенную волю, чтоб отразить на лезвии своем и лик небесный, и земную долю, чтоб гибкий стих — двуострый твой кинжал — был тверд и чист, как лед, сковавший воды, чтоб он для всех — и для тебя —

сверкал обетом мудрости и действенной свободы.

Гостья

Ты опять со мной, усталая от неведомых затей, гостья странная, бывалая, всех нежнее, всех страшней. И опять на губы алые, и на белое лицо, и на плечи исхудалые я гляжу, гляжу еще. Загорится искра малая в сером пепле тусклых глаз. Промелькнет, как льдина талая, хмуро тающий рассказ. И расщепленное жало я вдруг увижу между губ… Вновь я твой, мечта усталая, ненасытный мой суккуб.

Бессонница

Мне мила бессонница: ночью я — один. Солнце не дотронется до прозрачных льдин. Только звезды малые блещут в холодке. Стынут запоздалые слезы на щеке. И во мгле затерянный, как бездомный пес, слышу бег размеренный сорока колес. Прикатили бойкие в пятьдесят часов. И лежал на койке я и мечтал без слов: будто я — твой суженый, ждешь ты день и ночь; паровоз нагруженный мчится во всю мочь. А на Пятой линии есть знакомый дом, где увижу синее платье за окном, где стоишь, высокая, грезишь наяву, смотришь, темноокая, за реку Неву. Помню тело гибкое, беспокойный дух, настроенья зыбкие и мечтанья вслух. Но влеченью следуя так же, как всегда, позабыл, что еду я вовсе не туда. И пленен чужбиною, и в толпе — ничей, я — один с единою лишь во мгле ночей.

«Опять несбыточных мечтаний…»

Опять несбыточных мечтаний ненадоевшая игра полна былых очарований таких же властных, как вчера. И мир доступный и знакомый, такой обычный и простой, как хата — в пышные хоромы, преображен моей мечтой. Непредугадан, неслучаен в нем каждый миг и каждый лик. И я, неведомый хозяин, взрастил невиданный цветник. Там веют ваши ароматы, шуршит ваш шелковый наряд, и сквозь волшебные палаты слова желанные звенят. Там все цветы на вас похожи, мерцает в звездах ваш привет, и вами, как на мягком ложе, в траве оставлен нежный след. Ко всякой женщине влекомый, я в них люблю, что знаю в вас: уста с улыбкою знакомой, разрез знакомых темных глаз, то профиль тонкий, то походку, то жест привычный узких рук. Влюбленный в каждую находку, все новых жду и сладких мук. От бледных искр воспоминаний зажглись волшебные огни. И вновь полны очарований мои непраздничные дни.

Обелиск

«Братья — звери, птички — сестры», говорю я, как Франциск. Предо мною вечно острый шип возносит обелиск. Я люблю змею и рыбу, и цветы, и мотылька. Но тесала эту глыбу чья влюбленная рука? Всё мне мило, все мне близки, человек и камыши. Но в безмолвном обелиске вопль немолчный чьей души? Но в гранитном обелиске острый пламень чьей любви? И за мной, Франциск Ассизский, страсть

сестрою назови.

Две сестры

Меж двух сестер стою, смущен: кого мне предпочесть? В обеих я равно влюблен и чту их девью честь. Одна из них влечет меня на шумный пир земной. Другая, тайною маня, сулит мне пир иной. Чаруют — праздничный убор, лукавый смех и взгляд. Но странно-властны строгий взор и траурный обряд. С одной — веселья не избыть и горьких слез не счесть. С другой — навеки все забыть: восторг, и скорбь, и месть. Но счастья нет в любви двойной, и должен я решить: как жить с неверною женой, как с верною — не жить.

В дороге

Дальний край сулит все то же, дальний путь, как все пути. И опять — всего дороже, что осталось позади. Будней цепкими тисками сжата легкая мечта. Пусть за синими горами сказка ждет — она не та. Если там прозрачней воды и роскошнее цветы, — что до чуждой нам свободы? что до чуждой красоты? Злая ложь в соблазнах хитрых, в светлых маревах пустынь, в пестроте чужой палитры и в огнях чужих святынь. Есть один лишь край родимый, обойди хоть целый свет. И для сердца двух любимых, двух желанных женщин нет. Гибнет роза на морозе и на солнце — крепкий лед. От любви судьба увозит, от тоски не увезет.

Смерть

Ты подошла и стала рядом, для нас незрима как вчера. На властный взгляд просящим взглядом тебе ответила сестра. Она пощады ждет напрасно, но опыт многовековой не развенчал надежды властной, надежды радостно-живой. И каждый раз, не унывая, стоит она перед тобой, и схватка длится роковая и предрешенная судьбой. Кто прав из вас — решать не буду, и знаю я, что быть должно: но если б даже верил чуду, тебя бы проклял все равно.

«Сосновый бор повырублен под дачи…»

Сосновый бор повырублен под дачи и дебри жуткие расчищены давно. И все же тут мечтается иначе и легче дышится, хотя на каждой даче, соседи хмурые весь день глядят в окно. Чарует ли простор иль тишина утешна? ласкает зелень? нежен плеск воды? иль мило то, что жизнь течет неспешно, и все, что в будничных заботах безутешно, растаяло, как туч далекие ряды? Есть прелесть тайная и в призрачной свободе, освобождение для тех, кто мог уйти от повседневности к бессуетной природе, невольнице, забывшей о свободе, не знающей, что к далям есть пути. И все же каждый день, когда дорогой черной, гудя, проносится дымящий паровоз, с вагонами, бегущими проворно туда, где в бездне стонущей и черной замрет испуганно веселый бег колес, влечется сердце сладостным позывом, — как будто жизнь в томительном плену, — за мощным гулом, вставшим над обрывом, и соблазняется неведомым позывом, презрев покой, простор и тишину.

Весенняя гроза

Ливень льет как из ведра, в небе огненные змеи. Воды плещут, где вчера мы бродили по алле. Гром над самой головой, за раскатами раскаты. Спрятал зонтик дождевой в рясу дьякон бородатый. Забралась на сеновал в радостной истоме девка. А ручей забушевал, точно он Большая Невка. Но не веришь ничему, не боишься даже страха, и смеешься потому, что промокла вся рубаха. Мир бушующий так мил, тепел дождь и ветер весел: от избытка вешних сил он шутя накуралесил.