Пленная Воля

Рафалович Сергей Львович

У памятника

Перед тобою, вождь державный, чей вызов, брошенный векам, как плач покорной Ярославны, и памятен и близок нам, стою в раздумье невеселом, гляжу на медный твой полет, пока по нивам и по селам наш рок непонятый бредет. Кто взмыл событья мировые, на судьбы яростно дыша? куда глядит твоя Россия? о чем болит моя душа? За что, неведомый прохожий, без скипетра и без венца, тяжелый крест, на твой похожий, нести я должен до конца? Судьбе я вызова не бросил, народа властно не воздвиг. По воле волн плыву без весел и славлю

жизнь за каждый миг. Зачем же в пруд мой одинокий, где два качались челнока, неудержимые потоки влила гремящая река? Что нужно ей и что мне надо? Зачем сквозь блеск, и треск, и гул из Александровского сада в мою ты пустынь заглянул? Вот я пришел, мой вождь державный, чей конь скакнет через межу. Но плач покорной Ярославны в тоске безудержной твержу.

«От человеческого мира…»

От человеческого мира, где места нет мирам иным, уйду я радостно и сиро навстречу далям голубым. И знаю я, что принят буду в гостеприимные сады не как Христос, не как Иуда, но без любви и без вражды. Без любопытства и вниманья меня природа приютит, и не навяжут состраданья душе ни травы, ни гранит.

«Люблю я четкость ясных дней…»

Люблю я четкость ясных дней, не возбуждающих тревоги, когда короче иль длинней ложатся тени по дороге от человека и камней. Весь мир — безбрежная прозрачность, весь мир — одна благая весть, и тайна только в том и есть, что безначальна однозначность путей, чьих зовов мне не счесть. Но в жутком сумраке ненастья, в томленье пасмурного дня, соблазн мучительного счастья тревожно вьется вкруг меня, как бег незримого коня. Темны и смутны очертанья, везде, коварно притаясь, нежданности и ожиданья, как тело в складках темных ряс, плетут таинственную вязь. И что милей — гадать не стану. Но знаю, знаю до конца, что два пленительных лица к нам обращает мир, как Янус, прельщая чуткие сердца.

Петроград

Из недр земных страны родимой, векам доверив свой расцвет, ты не возник неудержимо, как в сердце благостный завет. И жив не замысел народный под четкостью твоих личин, но, венценосный и безродный, ты всем обличьем — мещанин. Ты создан прихотью мгновенной, с судьбой вступившей в дерзкий спор. И вот, стоишь среди вселенной всему и всем наперекор. Не сердце пылкое России в тебе размеренно стучит. И не родня родной стихии твой гордо блещущий гранит. Но изменив родным просторам, куда упорно рок зовет, ты безнадежно меришь взором унылый путь Балтийских вод. И в годы бурных сотрясений и воплощаемой мечты ценой последних отречений страну ведешь не ты, не ты; но самовластно и раздельно свой каждый лик и миг любя, ты — вызов, брошенный бесцельно судьбе, не знающей тебя.

«Есть дни, ползущие как змеи…»

Есть дни, ползущие как змеи, летит иной, как быстрый конь. Вчерашний был золы серее, и будет завтрашний — огонь. Один — тоскливое молчанье, смешлив сменяющий его. Вот этот весь — воспоминанье, а тот — не помнит ничего. О дни грядущие, былые, и ты, скользящий мимо день, проливший на душу впервые такую благостную лень, скажите мне, как могут люди — моя вселенская семья — молить Творца о светлом чуде и

жить всегда не тем, чем я?

«Я был когда-то летами беден…»

Я был когда-то летами беден, и ноша знанья была легка. Ходил я в церковь не для обеден, не укрывался от сквозняка. Но силы, силы, и годы, годы без счета тратил и не жалел. И пылко верил во все свободы, в свободу духа, в свободу тел. А ныне стало тяжелым бремя, и бремя знанья, и бремя лет. Но бережливо считаю время и мигам скорбно гляжу вослед. Хожу я в церковь, чтоб помолиться, свободу жертвой зову теперь. И лишь украдкой о синей птице еще мечтаю — замкнувши дверь.

Природа

Недвижно озеро меж берегов немых. В воде — листва, лазурь небес и тучи. И все молчит. Лишь ветерок пахучий встряхнул траву и листья — и затих. Нет, то не сон, прообраз смерти темной, не дрема светлая, сестра живой мечты. И не восторг молитвенный, огромный, душой напрягшейся едва вмещаешь ты. Не сон, не греза, не молитва… Что же острей раздумья, слаще забытья, когда в тиши настойчивей и строже пытает нас загадка бытия?

Мудрость

На землю пала тревожная тьма. Светлые в небе зажглись терема. В каждом одно озарилось окно. Светит, не грея, но светит давно. Кто там, за каждым, и зиму и лето в бездне бездонной не спит до рассвета? В книгах бесстрастных читал я не раз чуждый душе, но правдивый рассказ. Я ли не знаю, что небо кругом, сверху и снизу, в пространстве пустом, мчит, не мечтая о мудром покое, глыб раскаленных сверканье немое? Истине верю, но в сказке не лгу. С вымыслом быль примирить не могу. В мире творимом всечасно творим, страстно живу то одной, то другим, жадно сближаю две бездны, две грани… Боже! не дай мне последних познаний.

Кормчий

Ночь темна. Пустынно море. Ветер крепнет. В небе муть. Ждет ли радость, ждет ли горе, всем сейчас один лишь путь. Сколько нас по всем каютам едущих на что-нибудь. Но над нами, без уюта, кормчий бдит и знает путь. Исполняя долг ревниво, он ведет, насупив бровь, все, чем в мире сердце живо, труд, и подвиг, и любовь. Не вникая в наши нужды, но уверенный в себе, на сегодня, вечно чуждый, нужен каждой он судьбе. А потом, доплыв до суши, погрузится в мирный сон. И тоскливо шепчут души: кормчий разум, будь как он.

Святогор

Нет, не тут, где мы мечтаем, в глубь веков вперяя взор, проходил родимым краем грузный, мощный Святогор. И не там, где бьются ныне иль рядами полегли, он скорбел о каждом сыне кровью политой земли. Верный сторож, храбрый воин, встань, взгляни на двойника: он, как ты, Руси достоин, Русь, как прежде, велика. Но медлительным разливом смыв межи со всех сторон, мы по весям и по нивам сторожим твой вещий сон. Нам не лучше, чем когда-то: смутна мысль и жизнь темна. Тайной тягостной чревата неродившая страна. Донесем ли это бремя? и когда блеснет Восход, ты ли вставишь ногу в стремя? мы ли выступим в поход? Иль, как ныне под курганом спишь ты крепко смертным сном, из могил и мы не встанем свет узреть в краю родном? Хмуро солнце в русском небе… хмур и летом русский бор… Что ж? и этот скорбный жребий примем мы, как Святогор?