Пленная Воля

Рафалович Сергей Львович

«Как сталь, до белого закала…»

Как сталь, до белого закала ковался некогда мой стих, и в нем звенела и сверкала уверенность надежд моих. Все было стройно — мир и люди, все четко — мысли и дела, и лишь о том мечталось чуде, чтоб рифма новою была. Теперь не то. Дробящий молот и всепронзающий клинок я оставляю тем, кто молод и не познал, что одинок. Учусь молитвенно склоняться, хочу бесхитростно понять, не соблазнять, а соблазняться, и полюбить, а не пленять. Я не ищу былых сверканий, узорных звонов не ценю, хитро расписанные ткани для резвых правнучек храню. И в раззолоченном наряде, задорно вызов бросив в мир, не выезжаю на турнир, жеманной радуясь награде. Теперь изысканности нет: передо мной

не сталь, а глина и полнозвучная былина, а не отточенный сонет.

Душа земная

Когда душа из ярких далей, из круга раскаленных звезд, слетела на земной погост и крылья синие отпали, земля, остывшая в веках, в нее вдохнула зябкий страх, повеяв ледяным дыханьем. Поблек когда-то светлый лик, и был младенца первый крик ее непонятым рыданьем. Блеснув, как слезы иль роса, она в груди застыла льдиной, и отразились небеса в ее прозрачности притинной. Но годы шли, дитя росло, морщины врезались в чело, и кожа нежная грубела. Стал голос глух, рука тяжка, и вот, у каждого виска уже легло по нити белой. Но с каждым годом, с каждым днем светлела мгла и жизнь теплела и нестареющим огнем прожгла стареющее тело. Все тверже кость, кора грубей, но все нежней и голубей и даль небес и ширь земная. Пышней цветы и слаще мед, и тает, тает крепкий лед, и бьется сердце, вспоминая. Мне все равно, я стар и сир, но для души крылатой снова не мир иной, а этот мир стал миром творческого слова.

«Сегодня я готов молиться…»

Сегодня я готов молиться, как молятся в темных церквах невеста, вдова, и черница, и бабы с детьми на руках. Колени склонив пред святыми, я долго и нудно готов молить их словами простыми иль плакать без просьб и без слов. Сегодня земные поклоны я клал бы смиренно пред тем, кто мог бы нарушить законы, воздвигнуть забытый Эдем. И в чьи-то незримые руки, не веря иль веря на миг, я жажду предать свои муки со всем, что я в муках постиг.

Metro

Мы в небесах искали Бога, но выси тщетно обошли и неизведанной дорогой пронзаем глубину земли. Как дуло темное орудий, безмолвствует подземный ход, но вихрометный промелькнет дракон, которым правят люди. И каждый миг неудержимей он в глубину вонзает путь, чтоб из жерла когда-нибудь загрохотать в огне и дыме. Скользит безглавая змея, и разноцветно блещут очи. Как хвост, двойная колея протянута от ночи к ночи. Мерцают робкие огни, прельщают тихие привалы. И снова — стены и провалы и миги — долгие, как дни. Мы связаны одним движеньем, мгновенностью одной живем и чуть намеченным сближеньем осуществленья не найдем. А мимо, рядом бесконечным, как темнота и глубина, огнеживые письмена проносятся в мельканьи встречном.

Расплата

Все чаще думаю о том, что незаслуженны щедроты моей судьбы, и что потом — когда-нибудь — ее расчеты, еще непонятые мной, безжалостным возмездьем станут. Но шествую в грозу и зной, и соблазнен и не обманут. И не за то придется мне, я убежден, нести расплату, что радуюсь наедине — без зависти — врагу и брату; но лишь за то, что встретил вас и полюбил, не рассуждая, когда в предсумеречный час клонилась голова седая, но лишь за то, что вы могли ответствовать любовью краткой, мне не уйти с лица земли, не расплатившись без остатка.

«Я верю в вас, но вам не верю…»

Я верю в вас, но вам не верю, есть вера, но доверья нет. Приемля дар, предвижу я потерю, обету вняв, предчувствую запрет. Прекрасны вы, а люди зрячи, и ваша юность любит лесть. Для женщины соблазн сильнейший есть, чем поцелуй безмолвный и горячий. Любовью верной вам я мил, но кто не любит — вам нужнее. Когда-нибудь в умышленной затее забудетесь — и вдруг не хватит сил. От случая зависеть — жутко, и в страхе жить — невмоготу. Заране хоронить свою мечту, поверьте мне, совсем плохая шутка. Какой безрадостный удел несчастным в счастье быть, и даже… Но нет! Пусть Баратынский вам доскажет не то, что я вам досказать хотел.

«Далеко до любимой…»

Далеко

до любимой, Далеко — не дойти. Но ведут, как до Рима, к ней одной все пути. Мимолетные встречи — то улыбка, то взгляд, то походка, то плечи, — лишь о ней говорят. Каждый миг оживает, что пережито с ней. В этом гулком трамвае улыбнулась нежней. В кабачке мне сказала, — где сижу я сейчас: «Вы едите так мало, что стесняюсь при вас». А полуночью темной, на скамейке лесной, о любви вероломной говорила со мной. В галерее картинной вечно мню, что она, то грешна, то невинна, вдруг сойдет с полотна. Ей поет долговязый в Abbaye de Theleme. И о ней все рассказы и стихи всех поэм. Далеко до любимой, далеко — не дойти. Но огонь негасимый озаряет пути. И паломником ныне обхожу, не спеша, все места, где святыни воздвигала душа.

«Еще хранит постель чужая…»

Еще хранит постель чужая следы недавно близких тел, еще растаять не успел, душистый май опережая, твой нежно-пряный аромат, еще по-прежнему измят диван, где льнули мы друг к другу, и медленно скользя по кругу стенных часов, еще стрела за цифру «семь» не перешла и отмечает час разлуки, — и вот уж нет ни в чем поруки, нет доказательств, ни улик, что явью был прошедший миг. Бесстыдно бережных касаний в руке раскрытой нет следа, и вновь утерян навсегда и запах твой и вкус лобзаний. Речей слепительный узор рассыпался как пепел серый. И тщетно ищет робкий взор в ответных взглядах — прежней веры. Как далеки мы, как чужды, как все в тебе необычайно. Опять в бездонные пруды влечет волнующая тайна. Пленивший только что рассказ уже припомнить не умею, и завтра будешь ты моею опять как будто в первый раз.

«Довольно праздных слов и суетных волнений…»

Довольно праздных слов и суетных волнений, унылых подвигов, бесплодных сожалений, лукавых вымыслов, пленяющих умы: удела лучшего заслуживаем мы. Но как рабы, закованные в цепи, влача ярмо, позорное вдвойне, лишаемся по собственной вине раскинутых вкруг нас великолепий. Не видят очи, и не внемлет слух, в душе немой безрадостно потух очаг заглохший чуткого прозренья, и к тайнописи мирооткровенья волшебный ключ утратили сердца. И стоит ли вся мудрость мудреца, смиренье инока, искусство полководца, певцов прославленных нелживый дар — тех незаметных и безличных чар, чья прелесть тайная не мыслью познается? На что нам гордое сознанье первородства, на что привычка хмурого господства, наследье царское и царские права, когда кругом пленительно жива бесправная, безвластная природа, и мысли властные, и властные слова — лишь тучи легкие в лазури небосвода? Алтарь лелеемый, как памятник былого, собой самим развенчанный кумир — достойна жизнь, достойны мы иного: забвенья сладкого и погруженья в мир сосредоточенно-немого.

«Каждым мигом очарован…»

Каждым мигом очарован, то безудержен, то скован сладкодумною тоской, бурь ища, влюблен в покой, зною радуясь и стуже, морю синему и луже пред крыльцом иль на дворе, розовеющей заре, полдню пышно золотому, проливающим истому утоляющим ночам, встречно блещущим очам, нежным взглядам, станам гибким, зазывающим улыбкам, — все объемля — глубь и высь, ширь и даль, — остановись! я шептал земным мгновеньям. Но настойчивым моленьям не внимало ни одно. Проносились дни и годы, и удачи и невзгоды, все, что людям суждено, что струею вечно пенной, заполняет кубок ценный, осушаемый до дна. Неповторны и текучи, как вода, любовь и тучи, пролетали времена. И безжалостно влекомый к грани чуждой и знакомой, я в отчаянье воззвал: «Кто б ты ни был, царь вселенной, гений добрый, дух надменный, Саваоф или Ваал, — клятвы страшной не нарушу: быстрый миг останови — миг восторга, миг любви — и тебе продать я душу, бог неведомый, готов». Пестрый мир был нем и светел, но душе моей без слов бог неведомый ответил: «Будет так, как хочешь ты. Нет бессмертной красоты, зримой смертными очами; рок царит и над богами; что живет — должно истлеть. Но тебе — запечатлеть каждый лик, на миг рожденный, в вечный образ претворенный, власть чудесную вручу в знак заклятого служенья». И сбылось. Горящ и тих, ожил мир в стихах моих тайным чудом воскресенья, завершенный, отраженный, пребывающий, как стих. И поет — а я молчу и себе не жду спасенья.