Пленная Воля

Рафалович Сергей Львович

«Стопою тяжко замедлённой…»

Стопою тяжко замедлённой, задумчиво — настороже, мой разум бродит по меже, едва заметно углублённой. Разноличинны явь и сон, неразлучимы свет и тени. Но чужд восторгов и смятений, он шествует несоблазнен. Как все размеренно-законно в однообразной пестроте; земные вымыслы — и те блюдут порядок предрешенный. Лишь неуемная душа, не разгадав нехитрой тайны, твердит, что все необычайно и жизнь безумно хороша. То улыбается, то плачет, сама не зная — отчего, любя, коснется ли чего — и в тот же миг переиначит. Нельзя сердиться на нее, а увещаниям не внемлет и даже истину приемлет как достояние свое. И над межами, над мирами, пленяя взор, лаская слух, стопою легкою как пух скользит — и светится пред нами. За кем пойти? к кому пристать? как жизнь прожить: творя иль зная? и что прекрасней: быль земная иль то, что былью может стать?

«Городом пустынным ночью проходить…»

Городом

пустынным ночью проходить, шорохи и тени, проходя, будить, слышать за собою гул своих шагов, ждать зловещей встречи и ночных врагов, вглядываться в звезды, думать о былом, знать, что ночь пустынна и за тем углом, быть ненужным миру, людям и земле, быть самим собою в тишине и мгле, телом утомленным совершая путь, разумом и волей на ходу вздремнуть, но следить забвенно, к цели не спеша, как из пут телесных восстает душа отблеском неверным, отзвуком глухим, незнакома людям, близким и чужим, и сквозь город сонный и укрытый тьмой вещую тревогу принести домой, уловить намеков неземную речь и в слова земные нежно их облечь.

«Хранит душа нелживое преданье…»

Хранит душа нелживое преданье о неземном каком-то бытии, и в полуяви, полузабытьи тяжелое приемлет испытанье. Невнятен гул, раскинутый окрест, неясно суетливое движенье, и как знакомое и жуткое виденье, встает пред нею почерневший крест. К нему ли путь? иль от него дорога? принять ли казнь? иль встречного казнить? Из светлых бездн до темного порога кто протянул бледнеющую нить? Забвенную могу ли я винить, влюбленный в жизнь, не ведающий Бога? Блажен, кто помнит, счастлив, кто забыл. Земля для нас полна очарованья, и если людям нужно оправданье, нас оправдает, кто однажды был. Сквозь времена, и стогны, и пустыни он душу бдящую уверенно пронес. Но Божий Рай не стоит тихих слез невест о женихе и матерей о сыне. Господь решил, Господь неумолим: отступник, кто предаст нелживое преданье. И полюбив земное испытанье, я недостоин быть избранником Твоим. За радость здешнюю, за здешнее страданье благословлю Тебя, кем буду я судим.

«Всегда ль стремиться будем…»

Всегда ль стремиться будем к нездешним берегам: что непонятно людям — неведомо богам. И лживым прорицаньям, во власти тех же пут, с бессмысленным вниманьем внимают там и тут. Хоть мельком заглянуть бы за ту немую грань, где ткут глухие судьбы узорчатую ткань, где прихотью случайной родится и живет, своей не зная тайны, и этот мир, и тот. Загадкою столикой двояко смущены бессмертные владыки и смертные сыны. И так сплелися нити, что к небу и к земле единый вихрь событий взмывается во мгле. Разгадки не добудем, увы! ни там, ни тут: что непонятно людям, и боги не поймут.

«Мне знакомы три напева…»

Мне знакомы три напева, уловил их чуткий слух: нашептала первый дева, а другой — напев старух. Все пленительны, но третий самым внятным был из трех оттого, что нет на свете слов звучней, чем женский вздох. Непорочность, примиренность, страсть скорбящая в тиши, вам — троякая влюбленность очарованной души.

«Так… Пушкин, Рыбников, Евангелье… А рядом…»

Так… Пушкин, Рыбников, Евангелье… А рядом листок вечерний, купленный сейчас, с сырой печатью, с злободневным ядом, рожденный только что и мертвый через час. И тут же — Русская газета, два моря переплывшая давно. Закрыта дверь, завешено окно, и дождь и буря на дворе… И это, и это — жизнь моя… Надолго? навсегда? желал ли я такой иль примирился с нею? какой судьбой заброшен я сюда? каких заклятий преступить не смею? Судьба… судьба… но верю ли в судьбу? И сладко сетовать лишь на вину чужую. Мой грех, мой тяжкий грех, коль заживо в гробу я схоронил себя и, схоронив, тоскую. Прости меня, родимая страна, ведь по неведенью, без умысла лихого, я грешен пред тобой, как ты сама грешна за веком век и с каждым мигом снова. Недаром я твой сын. Недаром ты глядишь на Запад, грезишь о Востоке, державная и в хате кривобокой, но узница раздольной пустоты. Прости меня, чтоб я себя простил. Как ты, и я тружусь на черной пашне, безжалобно, упорно, в меру сил, свершая подвиг свой, такой же, как вчерашний. И что кругом творится — все равно: для нас, мы знаем, жатва не поспела. Душа тосклива и устало тело: мы оба молоды, но молоды давно. Под снежным саваном внимательней и чутче теперь ты слушаешь безрадостную быль, знакомую и мне… Вот Рыбников и Тютчев, вот Пушкин — посох мой, Евангелье — костыль, а вот — за мигом вьющаяся пыль — уже отставшая от времени газета… И это — жизнь моя. И это теперь — как прежде, как всегда — не ты ль?

Сказка

Жили-были… Нет, не так: жили-жили, да не были. И опять попал впросак: и не жили, только слыли. Кто же? Матерой казак? иль царевич с царь-девицей? иль Иванушка-дурак с самогудом и жар-птицей? иль ученые коты? или злобные Кощеи? Нет, всего лишь я да ты, и не где-то, а в Рассее. Родились: ты — здесь, я — там, друг о друге и не зная, и душой и по летам я — такой, а ты — иная. Разделяли нас века, вся родимая равнина, точно два материка океанская пучина. Как царевна, ты спала, И блуждал я долго, долго. Но не вспять ли потекла вдруг река большая, Волга? Мы сошлись лицо к лицу, друг на друга поглядели… И пришел рассказ к концу, ибо любим мы доселе. — «Вот так сказка. Небеса почернели от досады: где же, друг мой, чудеса и волшебницы и клады?» — Где? не видишь? как же

так? Клад — любовь, взаимность — чудо, а Иванушка-дурак это я, — всегда и всюду.

Из сборника «СТИХИ РОССИИ» (Париж, 1916)

Любовница

Я с детских лет люблю тебя, родная, и в смене дней, и дел, и настроений, среди забот и быстрых совершений, и медленных раздумий, созревая, менялся я, тебе не изменяя. Свободной прихотью расцвечен путь далекий, но верен он горящей на востоке звезде-предвестнице неведомого дня. К тебе, к тебе одной он приведет меня, как приводил не раз со всех концов вселенной, куда я странником тревожным уходил иль устремлялся думою мятежной. Пусть аромат чужой иль отблеск зарубежный в одежде и в очах назад я приносил — Твой лик в моей душе хранится неизменный. Чем связан я с тобой, понять я не сумел, влеченью тайному не ведаю причины. Мой взор и остр и прям, мой разум трезв и смел, лица любимого я подсчитал морщины и долгим опытом созревшего мужчины рассеял юный хмель обманчивой мечты. Не беспорочнее, не всех прекрасней ты, но слабость каждая и каждый недостаток кладут особенный и милый отпечаток на облик твой, на все твои черты, чья прелесть властная уму непостижима. Законник мелочный, эстет иль моралист, чье сердце лишь сосуд, который пуст и чист, не вам ее судить. Слепцы, несите мимо каноны красоты в дворцы или в музей и нормы должного — в палаты правосудий. Вам труп милей, чем грех, и правила — чем люди, вы, рыцари кладбищ, не прикасайтесь к ней. Любимая, не я повел тебя к венцу, но с детских лет союз наш вне закона. Была ты дочерью покорною отцу, женой послушною и трепетной, чье лоно законный плод растит в безволье вековом. Из дома отчего вошла ты в мужнин дом, был брат тебе вождем и будет сын владыкой. Но вечно робкая и вечно под ярмом, не осознав души глубокой и великой, не двигаяся там, где сказано: побудь! — по всем земным путям ты шла за кем-нибудь: с одним — в дворцы вельмож, с другим — на баррикаду, к народу иль к царю, на площадь иль в засаду, в подполье, иль на казнь, иль в ссылку, иль в тюрьму, с воителем — на брань, и в храмы — за пророком. Все испытавшая, ты веришь ли тому, кто верит, борется иль жаждет за тебя? Иль знаешь ты, что он, свой замысел любя, к тебе давно склонял невидящее око? Но ими создан был твой жизненный уклад: в нем нет моей вины и нет моей заслуги. Я не отец родной и не родной я брат, и не законный муж законнейшей супруги. Я всей твоей родне навеки не родня, среди твоих друзей лишь мне не будет друга, и только ты одна, не дочь и не подруга, с глубокой нежностью приветствуешь меня. Быть может, знаешь ты, сближая наши доли, не светлым разумом, не просветленной волей, а вещей чуткостью, не свойственной мужам, что я — свободный зов над вечною неволей, призыв таинственный к незримым небесам. Я — сердца твоего несказанное слово, твоей души — неизлученный свет, над твердью сущего, над правдою былого я — быта властным «да» правдивейшее: «нет». И будет ли судьба к тебе неблагосклонна иль за руку возьмет, светлея с каждым днем, — любовница моя, вне жизни, вне закона, идут любовники не лучшим ли путем? Не лучшим ли путем, вне жизни, вне закона, страна родимая, и мы с тобой идем?

Русь

По равнинам, по вершинам, по болотам и лесам, к неизвестным Палестинам, к недоступным небесам ты бредешь усталым шагом и, пытая жребий свой, то покорствуешь Варягам, то воинствуешь с Литвой. То под тяжестью ты ноешь Чингисханова ярма, то под иго крепостное ты склоняешься сама. Лапти, посох и котомка — вот и все твое добро. Но за то не сердце ль емко и не в песне ль серебро? и в рассказе невеселом ярким золотом горит то, чего не взять Монголам и не купят Фриз и Брит? Но безрадостно и сиро побираяся с сумой, обхватила ты полмира и забыла путь домой. Или был всегда неведом этот путь мечтам твоим, и бредешь ты к Самоедам и плывешь в Ерусалим? Ах ты, странница Господня, сиротинушка, мой свет! Я б с тобой пошел сегодня и туда, где жизни нет. Не во все часы такою я б тебя постигнуть мог: но сейчас твоей тоскою и меня сподобил Бог. И далёко ли иль близко нам идти, плечо к плечу, пред тобою низко, низко преклониться я хочу.

Родимая

Степью ровной и унылой я бреду, куда — не знаю. Безнадежно все, как было: чем помочь родному краю? Сколько тут нужды изжито, унижений и печали? Но сквозные, точно сита, души без толку страдали. И от люльки до могилы все бредем одной дорогой. Где мы были, где мы были в час, когда распяли Бога? Дух без плоти, плоть без духа — ну, какую цель намечу?.. Вижу, ветхая старуха не спеша идет навстречу. Очи ласковы и влажны, как фиалки на закатах. Скорбно замер стон протяжный на устах покорно сжатых. Подошла ко мне вплотную: «Не видал ли, странник Божий?» — Знаю я страну родную, все в ней дни и люди схожи. — «Не видал ли, милый, сына?» — Что ты, бабушка? какого? ведь Россия не пустыня… — Но упрямо шепчет снова: «Сына, сына родила я, отдала я сына людям…» Так твердила и другая, та, чью скорбь мы помнить будем. Говорю ей: был когда-то распят Сын жены небесной; но былому нет возврата, к жизни нет тропы воскресной. Подняла худую руку, засветилася слезами: «Нашу алчущую муку ты ль не принял вместе с нами? Где томленье безысходней и безрадостнее бремя? Разве благости Господней здесь не место и не время? Распинаем ежечасно, жертвой Господу угодной, сын смиренный и безгласный, и холодный, и голодный. И с тех пор, как был впервые путь проложен из могилы, ходят матери земные, ищут, кличут: где ты, милый? Не видал? Ну Бог с тобою…» И пошла тропой тернистой: в степь? иль в небо голубое? к людям грешным? иль к Пречистой? Так без ласкового слова друг от друга побрели мы… Не признала ты родного, не узнал и я родимой.