Пленная Воля

Рафалович Сергей Львович

После смерти

Когда не будет сердце биться, струиться — кровь, глаза — глядеть, и мысль упорная — трудиться, и грудь — дышать и сердце — биться, — ужели сумрачная жница меня замкнет в глухую клеть, где сердцу близкому не биться, очам любимой не глядеть?

В кровати

Я ищу в твоей кровати тела неостывший след. Теплоту твоих объятий я ищу в пустой кровати. В синем ты ушла халате совершать свой туалет. И лежит со мной в кровати твой нагой и жаркий след.

Любовница

Я

не дама, я — служанка, ты не раб, <а мой жокей>. Герцогиня иль мещанка стала я твоей служанкой. В буднях жили мы изнанкой, и на людях ты — лакей. Но в постели я — служанка, <ты — горячий мой жокей>.

Апашка

Ты зовешь меня, апашка, на обычную любовь. Грудью мягкой, жирной ляжкой не прельстит меня апашка. Но сквозит в ее замашках пролитая дважды кровь. Я пойду с тобой, апашка, испытать твою любовь.

Страсть

Знаю все, что будет с нами, только вас не знаю я. Не сердцами, но телами знаем мы, что будет с нами. Ведь весна не за горами, в жилах — жаркая струя. И одна постель под нами, где тебя узнаю я.

Из сборника «СЛОВА МЕДВЯНЫЕ» (Тифлис, 1919)

Мелите Зеленской

посвящается эта книга стихов,

которые ей милы, хотя не все написаны ей.

«От близких и дальних таиться…»

От близких и дальних таиться, Горящие взгляды гасить И каждое слово казнить, Где пламень души золотится; Бессчетно часы отдавать, Томясь от бесцельных скитаний, И краткие миги считать Тревожных и редких свиданий; Как будто по праву стоят Все люди живые меж нами, Пытливо нам в очи глядят Чужими и злыми глазами; Как будто из бездны и тьмы Восставши, любовь нас связала; Как будто им судьи не мы, Чье сердце, как зарево, ало. Пред нами, печален и строг, Чей лик осиянный мерцает… Простит недостойного Бог — Любовь никогда не прощает.

Из сборника «ЦВЕТИКИ АЛЫЕ» (Тифлис <1919>)

Дочери моей Ольге

…А за стеною, радостный и звонкий, Мне слышен голос дочери моей…

В Сионском соборе

Я узнавал ее черты В иконописных, темных ликах Святых отцов и жен святых В соборах древних и великих. Она глядела на меня, Мерцая ризою чеканной, Сквозь сумрак прожитого дня И на заре еще туманной. Я верил ей, но не постиг, О чем уста ее молчали, Ни в осиянный счастьем миг, Ни в черные часы печали. В соборе древнем я стою, Земля в смятении великом, Тоску свою и не свою Принес я к темным, скорбным ликам. Но не со стен глядит она, Не с высоты иконостаса, Где набожный писал монах И Богородицу и Спаса; Со мною рядом, средь толпы, Державным бременем смущенной, Я вижу лик моей судьбы, Как я, коленопреклоненной.

Из сборника «ЗГА» (Берлин, 1923)

Тебе, кого назвать не смею. Кого недаром згой зову, Мой

бред — во сне и наяву. Моя тоска — что делать с нею? Но слов невнятных не толкуй, Не заблудись в их темной чаще: Ведь самый горький поцелуй Для нас речей сладчайших слаще.

«Совсем не я — мой темный бред бормочет…»

Совсем не я — мой темный бред бормочет И что бормочет — нашептала ночь. Как хорошо я знаю эти ночи, Когда тяжелых снов не превозмочь, Когда они, густой, лесною чащей Надвинувшись на тесную кровать, От тела к телу, точно мост дрожащий, Неверную протягивают гать, Куда и зверь не ступит без оглядки, Где ни один не остается след И так навязчив прели запах сладкий, Что отойти ни сил, ни воли нет. Ведь то не я, и вовсе то не речи: Звериный рык, звериное чутье; И верно, даже облик человечий Утратило обличив мое. И хоть не я — могу ли отпереться? Бормочет ночь и не дает мне спать. Но странно, что проходит через сердце Удушливая, вязкая тропа.

«Огни, как висельники на столбах…»

Огни, как висельники на столбах, Скатились сверху и повисли; Остались небеса впотьмах, А люди мечутся без смысла. Осенний дождь лениво моросит; На улицах не воды, а водица. Куда спешить? Ты только попроси: Любая тут окажется столица. Париж, Константинополь, Петербург — Имен огромных смена. Но все вот тут, вот тут, где вдруг По щиколотку стала жизнь, не по колено.

«Вы пишете, придвинувшись к столу…»

Вы пишете, придвинувшись к столу, Я вижу плечи и затылок, И черного журавлика в углу Стола. Все это не однажды было. Но дни стеклись в глубокий водоем, Былые дни и день грядущий тоже, И этот час мы вновь переживем, Когда для нас давно он будет прожит. С открытыми глазами я дремлю: Уж мы не здесь, но вместе, вместе; И слышу: «Что такое — nachster?» И вместо: ближний — говорю: люблю.

«Все так, все так. Мы говорим: сегодня…»

Все так, все так. Мы говорим: сегодня. Согласно наши тикают часы. Над головами голубой приподнят Небесный свод. Я в меру сыт, Как Вы, обедом слишком скромным, И за работу примемся вдвоем. А вечером с усилием огромным Страницы две французские прочтем, И оба изумимся, что так ясно Рука умеет отвечать руке, Что безнаказанно и просто уст безгласных Прикосновенье дерзкое к щеке; Что так легко и так непостижимо Два тела дышут заодно, Что звездный мир земное имя Для каждого струит в окно. Все так, все так, и все неотвратимо, И все неотвратимейшее лжет: Недвижный свод небес, толпа, что мчится мимо, И губ желанных терпкий мед. И только то, о чем никто не скажет, Никто из нас, другому ни себе, Что нас ничем, ничем живым не свяжет, Но чем мой взор, быть может, голубел, Что не имеет имени земного, Раз имя стало именем чужим — Огромное, неназванное слово Как истину вместить мы не хотим. И не вместим, и сердцу не позволим Прислушаться и трепет услыхать Еще до сердца не дошедшей боли, Такой большой, как Божья благодать.