Пленники зимы
Шрифт:
Смешным поначалу это предложение ей показалось. Виданное ли дело: мельника кухарским заморочкам обучать?
Да только брели дни за днями, всё горше ей становилось под царём стонать, о своём любимом слёзы лить. Да и молодец с лица сошёл. Не ест, не пьёт: кусок в горло не лезет, стакан мимо рта проносит.
И решилась она на его задумку.
Так у них жизнь с того дня и пошла: днём оба работают как проклятые (кухаркиной работе ведь тоже не позавидуешь: это сейчас холодильники, да электроплиты с мясорубками. Поди, попробуй царю угоди, когда кроме плиты с открытым огнём
Год они так ото всех прятались. Год любили, учились, надеялись. И вот как-то весной, сказал ей Иван: "Пора. Нет нужды больше откладывать". И до того ей страшно стало, что сказать ему, чтоб ещё подождал, не смогла. Так горло сдавило.
А молодец, даром, что сын мельника, сила льва в нём жила: грудь колесом, лицо раскраснелось, жадно воздух глотает; дышит, надышаться не может. "Пора! – повторяет. – Не забудь сказать царю о месячных, чтоб поостыл малость. И ежели завтра начнём, даст Бог, через неделю уже мужем и женой будем. От людей прятаться перестанем. Теперь-то с нашим умением свою харчевню откроем, заживём да обживёмся, детьми обзаведёмся. А ежели кто сунется"… Стиснул он свои кулаки крепкие… ох, силён был молодец и телом и духом!
Бежала она.
На следующую же ночь и бежала. Всё, как договаривались – исполнили. Провёл он её до самого тайного хода. Попрощались, да и разошлись в разные стороны. Она в дальний путь. А он на кухню дворцовую, ватрушки творожные королю на завтрак готовить.
Так он и утро встретил.
И обед спокойно прошёл.
Да только кабы люди знали, на чём их нелёгкая поймает, то до сих пор бы в раю жили, с Господом своим в мире да согласии. Лакей Тишка из нового пополнения, непутёвый да манерам необученный, не устоял, подлец, перед запахом: сунул палец в паштет печёночный. Да только в покоях царёвых глаз побольше, чем на площади рыночной. И минуты не прошло, как он оплеуху получил, форму лакейскую сдал, да в одних портках на скамье оказался, своей порции розог да назначения в солдаты дожидаться.
Только ведь что виновного наказали, то полдела сделали. А как царь на ужин паштета требует, то и нести надобно. Вот и зашёл против заведенных год назад кухаркой правил на кухню мажордом, да и обомлел: вместо стряпухи – у плиты стряпчий оказался. Ивану бы не растеряться, гостя незваного скрутить, да спрятать, а самому без шума и суеты из дворца выбраться. Оплошал он. Уж слишком со своей ролью сжился.
Как других обманешь, ежели сам в брехню не веришь?
Вот и вышло, что выскочил мажордом из кухни, как ошпаренный. Поднял тревогу во дворце. Солдаты набежали. Мельнику руки-ноги вяжут, да и к царю волокут.
Смотрит царь, а от злости лицо посинело.
– Кто ты такой? – хрипит. – Что на моей кухне делаешь? Куда мою кухарку подевал?
Связан мельник, да стоит ровно, хоть перед смертью о своей любви хочет вслух всему миру поведать, сердце своё перед лютыми муками правдой потешить.
– Мельник я, – говорит. – Целый день кушанья тебе готовлю. А о том, где кухарка твоя, да любовь моя, тебе не скажу. Потому как условились
А царь уже и не фиолетовый – чёрный лицом стал.
– Ты что же это, подлец, о себе думаешь? – шипит, слюною брызжет. – Да я же тебя до утра на мелкие кусочки шинковать буду. А ежели не выдашь, где она прячется, как солнце взойдёт, пожалеешь, что ночью смерть не принял…
Знает всё это мельник. Знает. Стоит себе, улыбается.
– Почему? – стонет царь. Он бы и завыл, да воздуху ему мало. Задыхается. Только ногами сучит, топнуть пытается. – Чему улыбаешься? Пытки лютые, смерть страшная…
– А тому я улыбаюсь, – весело ему Иван молвит. – Что вижу я счастье милой своей.
Уже следующим летом замуж выйдет, кучу детей народит, да все милые, здоровые, матушку свою уважить во всём готовые. И жить ей в этом счастье пятьдесят лет вот с этого самого вечера. Что мой черпак мучений рядом с её колосником счастья?..
Хотел ещё что-то мельник добавить, да только встал царь, руку скрюченную поднял, к пленнику подойти хотел. Едва полшага сделал, как подкосились ноги его, подогнулись. Упал замертво, да так и остался лежать.
Подскочил к нему люд дворцовый. С пола каменного подняли, в почивальню отнесли, лекарей кликнули. Куда там! Кто же перед душой ворота к свободе закроет, да в темницу обратно вернёт?
Умер царь.
Сердце разорвалось, собственной злости не выдержало…
Я чувствую, как дрожат руки, прячу их под стол и поднимаю глаза. Калима смотрит на меня напряжённо, скулы будто судорогой сведены. Виктор с Германом склонили головы, тихо сидят, к столу приникшие, будто спят. Все замерли, не шелохнутся, даже двое официантов за столиком в углу окаменели в своей неподвижности. Только у Светки плечи подрагивают. Плачет.
– Ты не тяни, – будто металлом режет тишину спокойный голос Калимы. – На меня твой гипноз не действует. Что дальше было?
Я с шумом втягиваю через нос воздух. Мука, сажа, да сладковатый запах свежей выпечки.
– Как обычно, король умер, да здравствует король, – вижу, как завозились, приходя в себя, окружающие. Один из стюардов поднялся и зажёг свет.
– Это понятно, – настаивает Калима. – С мельником что было?
– Ну, не отпускать же меня, – я пожимаю плечами. – В порядке благодарности наследник мучить, конечно, не стал. Но башку оттяпали тем же утром. Только на солнце и дали посмотреть…
– Ты же сказал, что он крепким был, – не унимается Калима. – Что же? Вот так запросто и связали?
– Запросто, – мне непонятна её настойчивость, женщины обычно другим интересуются.
– Охнуть не успел – связали.
– Максим, – это Герман проснулся, хороший он парень. – Как жить, чтобы быть не "одним из", а "тем самым"?
– "Держись прощения, побуждай к добру и отстранись от невежд".
– А Варвара и в самом деле на следующий год вышла замуж? – вот это по-женски, это Светлана моя спрашивает.