Пленники зимы
Шрифт:
Я качаю головой. Вот это гипноз! Учиться тебе у него, Максик, нужно, а не ёрничать да насмехаться.
– Светлана, – стараюсь держать себя в руках, но бешенство уже бурлит в крови и распирает грудь. – Виктор изъясняется только на одном языке – на русском…
– Как и ты, – запальчиво перебивает она меня.
– Верно, – покорно соглашаюсь с ней, – потому я и не претендую на роль специалиста по таким сложным вопросам.
– Это моё дело…
– Максим, – насмешливо вмешивается Калима. – Но ведь это и в самом деле её выбор…
– Точно, – поддакивает
Роль Германа во всей этой истории мне совершенно непонятна. Поначалу тихий, даже какой-то пришибленный, за прошедшие две недели он воспрял, расправил плечи и начал задирать всех, кого ни попадя. Меня, Светлану, Виктора и даже Калиму.
Наглость его растёт день ото дня, но никто не даёт ему отпора. Я – потому что мне всё равно. Виктор – потому что он тут на тех же правах, что и Герман.
Светлана… Светлана молчит, преданно, по-собачьи, глядя на Виктора своими азиатскими глазами, которые сводят меня с ума. Чёрт бы его подрал! Что он там с ней делает в постели?! Что он с ней делает такого, чего не делал я?! Что она в нём нашла такого, чего нет у меня? Пусть скажет!
Уродом себя чувствую. Клоуном.
– И если уж речь о сложных вопросах, – продолжает Герман. – Скажи, Максим, а на какую роль претендуешь ты?
Я чувствую их взгляды и понимаю, что его вопрос – лишь отголосок какого-то спора; что-то такое они говорили обо мне. А теперь, вот, Герман решился спросить.
– Странный вопрос, – я пожимаю плечами. – Не уверен, что вообще претендую на какую-то роль.
– Да ладно тебе, не скромничай, – по всему было видно, что Герман решил идти до конца, и останавливать его никто не собирался. – Как тебе роль Господа Бога?
Этакий добренький всезнающий, всепрощающий Максим…
Я смотрю на него и чувствую скуку. Что там у него налито в стакане? Уж точно не томатный сок.
– Да ты не отмалчивайся, – напирает Герман. – Тем более что вопрос-то совсем простой: будь у тебя власть Господа, как бы ты разделался с Виктором?
– Предоставил бы его самому себе, – вырвалось у меня и тут же зазнобило: почему-то показалось, что не следовало этого говорить, будто не ко времени внутри что-то открылось. И ещё я почувствовал злость от его вторжения и напора. – Тебе-то что до всего этого?
– А ты об этом спроси у нашей хозяйки.
А вот это что-то новенькое: в его голосе впервые проскальзывают нотки высокомерия.
Я перевожу взгляд на Калиму. Уж не спит ли он с ней?
– Калима, – чувствую, как деревянеет язык. – Я интересуюсь знать, что здесь делает Герман?
– Максим, – ласково отвечает Калима. – Я с этими людьми знакома чуть больше двух недель. Это твои друзья. В недалёком прошлом – товарищи. А некоторые из них, я бы рискнула сказать – весьма близкие к тебе люди… – она смеялась надо мной! – Я думала, тебе так будет легче! Это ведь ты настоял, чтобы при обсуждении договора нас было больше, чем двое…
Я поражён точности, с которой она выбирает слова. Всё верно. Это мои друзья. Мы вместе росли, становились старше, женились. Потом
Я закрываю глаза и пытаюсь расслабиться, спасти рассудок от реальности, в которой люди, которым я готов отдать все свои чувства, жизнь и душу, злы ко мне, или, в лучшем случае, равнодушны.
"Прости им Господи, – еле сдерживаюсь, чтобы не расплакаться от тоски и безысходности. – Ибо не ведают они, что творят".
Вот дела… для них наёмные убийцы Калимы ближе, чем я. Те – понятны в своей жестокости, я – непонятен в своей доброте. И потому, всё-таки, чужак – я, а не Калима.
"Не берите себе близких друзей, кроме вас самих"…
Сознание быстро перелистывает события последних дней, чтобы найти светлые, радостные минуты. В них я бы мог на мгновение укрыться, отдохнуть, привести мысли и чувства в порядок. Две недели… кошмарный сон!
Самым печальным был переход экватора. Я заперся в каюте и мрачно прислушивался к ликующему визгу Светланы, долетавшему из открытого иллюминатора. Когда измазанные сажей матросы, раздобыв у второго помощника запасной ключ, открыли дверь, я, недолго думая, ударил бейсбольной битой, предусмотрительно прихваченной из спортзала, ближайшего по колену. Потом предупредил, что не всегда попадаю по конечностям и буду лупить по "чём попало", если они немедленно не уберутся ко всем чертям. "Черти" засверкали улыбками, и мне тут же пришлось пополнить список своих преступлений ещё десятком ушибов.
Осада продолжалась несколько часов. К переговорам подключились господа офицеры, потом старший помощник пообещал запереть меня в лазарет за хулиганство. Я сообщил о готовности немедленно перейти в лазарет при условии, что там меня оставят в покое. Наконец, появилась хмурая Калима с трезубцем и в короне. Надо отдать ей должное. Насколько "черти" были похожи на измазанных сажей пьяных, неряшливо одетых матросов с дурацкими красными платками на головах, настолько она была похожа на королеву. Я раскис, размяк и уже готов был признать поражение, но она лишь бросила на меня беглый взгляд, в котором была и печаль, и сожаление, кивком головы отправила всех прочь, пожала плечами и ушла. Они оставили мне разгромленную каюту, измазанную с обеих сторон мазутом дверь и горькое чувство досады.
Дверь я снял с петель и выставил в опустевший коридор. Проём занавесил простынёй, проветрил и навёл порядок в каюте. Задраил иллюминатор и, уже на койке, попытался сосредоточиться на чтении Корана. Если бы Аллах не хотел, чтобы они это делали, этого бы не было. А потому – не суди, не твоего ума это дело. Ты думай о своих отношениях с Аллахом. Наступит время, и все придут на суд Его.
Аллах с терпеливыми. "Терпи, будь терпимым, будь стойким и бойся Аллаха, – может быть, тогда ты будешь счастлив!.." Её смех преследовал меня до самого вечера.