Плеяды – созвездие надежды

Кекилбаев Абиш Кекилбаевич

— Имея такого колдуна, контайджи и шуршитов разгромит!

— О святые наши предки, и почему вы отвернулись от нас?

— Спохватился! Они давно покинули казахов! Эти причитания и вздохи продолжались допоздна. Густая непроницаемая мгла окутала все вокруг. Ночь была душная, смрадная.

Едва занялся рассвет, на правом фланге началась паника. Люди кричали, визжали, стонали, наталкивались друга на друга, валили, топтали!..

— Враг, вра-а-а-а-г в тылу-у-у-у!

— Неужто?

— Что же эти проклятые, в комаров, что ли, превратились, перелетели сюда с того берега?

— Они все могут!

— Что же это аллах с нами делает? Или не видит наши муки? — неслось из рядов, еще не

атакованных врагом...

Казахи отступили. Бежали. Первыми унесли ноги воины Кайыпа. Сам Кайып чуть не угодил в плен, едва вырвался, пробился к отряду Абулхаира. Потом воины Абулхаира свернули свои смятые, поредевшие ряды.

С трудом, спотыкаясь на каждом шагу, добрался Абулхаир до коня. Он поскакал к реке. Лучи веселого утреннего солнца слепили ему глаза, улыбались ему. Или насмехались... Перед ханом плескалась волнами бурая река. Вражеские укрепления стояли целехонькие, крепкие, словно тучные зайцы на покое.

Ему хотелось кричать, вложить в яростный крик и свою ненависть к джунгарам, и свое отчаяние, и свое бессилие. Но поднявшаяся из самой глубины сердца жгучая волна будто затопила его, лишила голоса. За спиной возвышался на коне мрачный Кайып. Он, наверное, смотрит на него с осуждением. Каждой клеточкой своего тела, каждым нервом ощутил Абулхаир тяжелый, подозрительный взгляд Кайыпа. Хлестнув коня, Абулхаир устремился вслед за остатками своего войска...

Абулхаир и Кайып разъехались, не проронив на прощание ни слова. Оказавшись в своих улусах, затихли, затаились.

В народе росли слухи. Чего только не придумает людская молва? Ханы-де отныне не желают видеть друг друга. Особенно недоволен Кайып! Во всем винит Абулхаира: и действовал и бился нерешительно, все чего-то выжидал, медлил.

Абулхаир был уверен: эти слова приписали Кайыпу, сам он не произносил их. Одновременно с этим Абулхаир понял: о причине поражения так думают сами участники битвы. Те, кто были жертвами и свидетелями драматических событий.

Поначалу Абулхаир отчаивался: «Есть ли у этих людишек мозги? Как он мог быть нерешительным, если весь план похода исходил именно от него? Если он всеми силами души хотел схватиться с врагом! Уничтожить его! Неужели они не понимают: не мог он идти наперекор Кайыпу, не мог! Будто не ведают они о казахских обычаях и традициях!.. К тому же Кайып вел за собой более многочисленное войско... Джунгары были вынуждены открыть нам, казахам, свой военный секрет. И это доказывает, что им пришлось тяжело. Надо было, конечно, нам самим действовать решительнее, быстрее, смелее, тогда враги не успели бы пустить против нас это страшное оружие. Я был не прав, смолчав на совете. О моих мыслях и намерениях ведь никто не узнал, а о тактике Кайыпа услышали многие... Теперь джунгары возгордятся, ни за что не пойдут на перемирие. Но и нападать на нас у них нет сил. ...О аллах! Но и наш боевой дух сломлен, теперь казахи долго не оправятся от поражения». Абулхаира раздирали противоречивые чувства, мучила совесть, он вновь и вновь, шаг за шагом воскрешал в своей памяти эпизоды боев, красно-кровавую реку, синий дымок между юртами, верблюдов, нечеловеческий грохот и человеческие стоны и крики...

Он извлек еще один урок для себя. Драгоценная мысль — она что шелковая нить, струящаяся из груди одного человека. Попадая в руки другого, нить эта превращается в лохматый клубок шерсти... Абулхаир злился на недалекого Кайыпа, неспособного, подобно стреноженной лошади, сдвинуться дальше чем на расстояние взгляда. Его охватывали боль и раскаяние из-за того, что он был так терпелив. Что позволил из-за дурацкой скромности, из-за дедовских предрассудков погибнуть взлелеянному в душе замыслу.

Абулхаир ощущал в себе и силу, и ум, и способность свершить то, что принесло бы казахам покой, мир и благоденствие.

Но сам связал себе руки! Во всем шел на поводу у Кайыпа. Гнев, ярость, раскаяние, жгли и терзали его, как смертельный яд, когда он ехал на коне по берегу кроваво-красной реки. Воды ее словно шептали ему обвинения в том, что по его вине погибли люди. Воды эти, чудилось в тот момент Абулхаиру, не воды вовсе, а его протекающая мимо бесполезная жизнь. Ему хотелось броситься в реку, напасть на джунгар. И только мысль, что это будет бессмысленная гибель, которая прервет не просто его жизнь, но которая погубит его цель, его надежды и мечты, остановила его.

После трагедии Абулхаир молчал целый месяц. Потом стал медленно приходить в себя, раскладывать по полочкам слухи, разговоры. Мнение в степи сложилось такое: Абулхаир и Кайып не нашли общего языка. У Кайыпа-де не хватило умения разгромить малочисленного врага большим войском. Абулхаир-де схитрил, решил - пусть кишка, которая все равно не достанется мне, варится вместе с навозом, и не принял в битве активного участия.

Абулхаир вдруг повеселел, лицо его посветлело. Он понял: если люди разочаровались в Кайыпе, то в нем-то они, видимо, не разочаровались, посчитав хитрецом! Будь его власть, исход битвы был бы иным. Значит, хотя его стрела и не поразила те две мишени, в которые он целился, она все-таки была выпущена не напрасно. Его стрела неожиданно попала в третью мишень, которая оказалась и нужной, и полезной. Может оказаться... Эти мысли исцелили Абулхаира. Энергия и жажда деятельности опять вернулись к нему. Он знал, что не добьется своего до тех пор, пока не отомстит врагу за позор, за гибель джигитов. Но для мщения нужны сильное войско и единый народ. Единый повод в руках одного человека. Без всего этого казахов ждут новые поражения и, кто знает, возможно, и еще большие потери. Однако... однако как осуществить свой замысел, который он считал единственно правильным?

До Абулхаира дошла весть, что с берегов Тобола в степь движется посольство и что оно не похоже на прежние посольства: едет неспеша, останавливается на ночлег чуть ли не в каждом ауле. Желая убедиться в достоверности слухов, Абулхаир послал навстречу русскому каравану своего младшего брата Мамай-султана. Сам же отправился к каракалпакам. Повод для поездки был — надо было успокоить этих разбойников, не оставлявших русских в покое.

Абулхаиру очень хотелось показать русским, что он стремится к миру с белым царем. И что он — не чета Кайып-хану, который уже целый год не отпускает домой русского посла Федора Жилина.

В мае 1718 года русский посол добрался до аула Абулхаира на берегу Арыси. Вечером хан пригласил посла в свою юрту и долго вел с ним беседу.

Абулхаир ждал упреков за то, что в этом году наведывался с недобрыми намерениями к русской границе. Но посол не обмолвился об этом ни словом. Абулхаир знал, что завтра посольство доберется до Кайыпа и потому был очень осторожен в высказываниях. Зачем давать чужим устам возможность носить слова от одной орды к другой? Он обронил, будто невзначай, что на будущую осень собирается в поход на джунгар. О Кайыпе отзывался как о своем старшем брате. О том, что он не прочь принять русское подданство, Абулхаир умолчал, не желая показывать, что перебегает дорогу Кайып-хану...

Посольство прибыло к Кайыпу. Он стал заверять русских:

– Мы не хотели подвергать опасности жизнь вашего посла Федора Жилина. Кругом свирепствуют джунгары. Вот снова сожгли наши аулы вдоль Бугена, Арыси и Шаяна. Зачем попусту рисковать жизнью? Зачем подставлять под пули голову?

Посол сделал вид, что поверил Кайыпу. В чем поведал русский посол по возвращении домой? Какое-то особое чутье подсказывало Абулхаиру, что он произвел на урусов впечатление человека более надежного, чем Кайып...