Плохая мать

Жнец Анна

— Мама не смотрит! — визжит сын, швыряя на стол карандаш. — Опять сидит в своём телефоне! Всё расскажу папе!

В свои неполные семь паршивец уже имеет надо мной власть. Испуганная, я обещаю ему деньги, сладости, подарки, лишь бы тот не ябедничал отцу. Плюшевый медведь на кровати и тот пользуется большим авторитетом.

Я боюсь прикрикнуть на сына чуть громче, наказать чуть строже, ибо в конечном счёте сама окажусь виноватой — придёт «добрый полицейский» и в который раз подтвердит: маму можно ни во что не ставить.

Ваня забирает обещанный рубль

и возвращается к ненавистным прописям, следя краем глаза, чтобы я не отвлекалась. Ещё один тюремщик растёт. Если сын не уважает меня сейчас, то что будет дальше? Скоро придётся прятаться по углам не только от мужа, но и от собственного ребёнка.

— Смотри, надо писать ровнее. Не выходя за линию. Вот так.

От усердия Ваня высовывает кончик языка. Детская ручка дрожит. Буквы выходят неаккуратные — слишком жирные, слишком кривые. До школы полгода, и я не понимаю, к чему эта гонка: чей ребенок научится читать и писать быстрее? Похвастаться друзьям? Потешить самолюбие?

У Вани не получается. Карандаш летит в другой конец комнаты, а сам ребёнок — к Олегу в гостиную. 

Коридор оглушают истеричные вопли:

— Не получается! С мамой делать уроки плохо! Она не смотрит! Не смотрит! Из-за неё я сделал в тетради дырку!

Напряжение становится запредельным. Все против меня. Все. Даже собственный ребёнок. В этой семье я бесправнее рабыни. И не знаю, как это изменить. Разве что раздолбать к дьяволу всю квартиру и уйти, хлопнув дверью. Может быть, действительно что-то разбить? Взять с полки металлическую машинку и швырнуть в окно. Или лучше — Олегу в голову.

— Ты даже уроки с ребёнком не в состоянии сделать! — гремит Олег, и я слышу приближающиеся шаги — сердитый топот. — Ни на секунду не оторвёшься от своего телефона. Даже интересно, что ты там делаешь? С кем общаешься?

Олег останавливается в дверях. Я сжимаю в руке ластик в виде морды оленя и сражаюсь с отчаянным желанием заорать, как последняя сумасшедшая. Бесцельно. Бессмысленно. Без слов. Открыть рот и позволить крику хлынуть наружу.

— Неужели нельзя уделить сыну немного внимания? Постараться хотя бы чуть-чуть? С ребёнком надо заниматься, иначе из него вырастет непонятно кто.

Я стискиваю зубы, сжимаю кулаки. Держись. Скоро это закончится. Всегда заканчивается. Рано или поздно становится легче. В сумке таблетка. Сейчас он заткнётся, и я рвану к шкафу, доберусь до неё, выпью целую горсть.

 — Посмотри на Ваню. Добьёшься того, что сын не будет тебя любить. 

Хватит! Замолчи! Оставь меня в покое! Оставьте меня в покое все!

— Знаешь, что он говорил мне недавно?

Заткнись! 

— Что у Даника Малиновского мама лучше. 

Это слишком. В голове словно что-то лопается.

Я рычу сквозь плотно сжатые зубы и вскакиваю со стула. Ваня обнимает Олега за ногу, и надо остановиться, прекратить истерику, но я безумна, безумна, безумна. У всякого человека есть предел, и свой я достигла. 

Кричу и бью себя по голове. Один раз, другой. Ладонью — по лицу, кулаками — по бёдрам. 

Я плохая!

Всегда самая плохая! Хуже всех!

Завтра ноги будут в чудовищных синяках. Фиолетово-жёлтые пятна растянутся от коленей до паха, и до кожи станет невозможно дотронуться, но сейчас я плачу, смеюсь, молочу по бёдрам изо всех сил — сильнее, ещё сильнее! — потому что единственная боль, которую ощущаю, — в груди. Я не могу больше. Господи, я не могу! Что мне делать, Господи? 

Сквозь водопад слёз я вижу, как Олег берёт с тумбочки телефон, включает камеру — снимает мою истерику.

— Ты просто психопатка, — говорит он. — У тебя не в порядке с головой. Но теперь у меня есть доказательства. И в случае развода мне будет что предъявить в суде. Никто не отдаст ребёнка такой чокнутой мамаше.

Мне бы успокоиться, но я вою, наматываю волосы на кулак, тяну — вот-вот выдеру, сниму с себя скальп. Мозг кипит. Это больше, чем я могу выдержать. Больше, чем может выдержать кто угодно. Покажите мне человека, способного в такой ситуации сохранять спокойствие? 

На видео я, должно быть, смотрюсь пациенткой сумасшедшего дома: волосы растрёпаны, тушь размазана вокруг глаз, лицо красное от пощёчин, что я надавала себе сама. Боль застряла внутри, невыносимая, жуткая, и кажется, что единственный способ освободиться от неё — размозжить череп о стену.

Я бегу в ванную. Дрожащими руками поворачиваю замок. Быстрее! Быстрее! Пока меня не перехватили, пока не вытащили из комнаты, не утопили в потоке обвинений. Если Олег будет преследовать меня и здесь — замок можно открыть снаружи, — я просто разобью лоб о плитку. Я, чёрт побери, это сделаю — размахнусь как следует и стукнусь головой о стену, вон о то панно в виде ракушек. До крови. До повреждённых мозгов. Чтобы ни одной мысли в голове не осталось.

Олег застывает за дверью. Сквозь белое матовое стекло угадывается тёмный силуэт.

— Выйди. Давай поговорим.

Чёрта с два!

— Вали отсюда!

Фиксатор начинает поворачиваться, я хватаюсь за него в попытке удержать замок в закрытом положении. 

— Не смей! Не смей, слышишь? 

— Подумай, каково ребёнку наблюдать твои психи.

«Знаешь, что он говорил мне недавно? У Даника Малиновского мама лучше». 

Я смеюсь. Забираюсь в чашу прямо в одежде и пускаю воду. Горячая струя бьёт в основание шеи. 

Свет гаснет: Олег пытается выкурить меня из комнаты — глупый детский трюк, мне смешно и горько одновременно. В темноте даже лучше: можно представить, будто я мертва, похоронена на каком-нибудь лесном кладбище.

Спустя полчаса свет включается, в дверь стучат:

— Выходи. Я сделал кофе. Ты понимаешь, что твоё поведение ненормально? Ты принимаешь свои таблетки? Тебе надо.

Надо...

Сквозь шум воды слышу пиликанье телефона. С детской непосредственностью Ваня расписывает бабушке, как я кричала и била себя по щекам. После этого мама перезванивает на мобильный. Его, открыв дверь, аккуратно кладут на пол около ванны.