Плохая мать

Жнец Анна

Никакой соперницы, жаждущей заполучить моего мужа, нет. Как и нет никаких неприятелей, мечтающих устроить ближнему гадость. И это не ошибка. Не недоразумение. Хозяин джипа здесь ни при чём.

— Ты… 

Я не верю. 

Я верю. 

Олег — психопат. Полностью и абсолютно неадекватен. Боже, он просто… просто садист.

— Ты меня… проверял, — качаю головой и пячусь к двери. — Проверял. Хотел взять на понт. Чтобы я… созналась… Назвал меня шлю…

— Я не называл, — Олег отрывает взгляд от телевизора и поворачивает ко мне лицо. На правую половину

падает голубоватый свет от экрана. 

— Ты сказал…

— «Неужели ты такая "Ш"?» Шалунья?

Да он издевается! Принимает меня за дуру! 

В боку колет. Дышать тяжело. 

Олег вскидывает руки в примирительном жесте, словно сдаётся.

— Я просто пошутил.

Пошутил?

Пошутил!

И тут я понимаю, что надо бежать. Ведь так поступают люди, когда с гор сходит лавина или с морского горизонта надвигается чудовищная волна. Или когда из-за тёмного поворота выпрыгивает безумец с ножом в руке.

Я трясусь. Так я тряслась во время родов после того, как мне вкололи окситоцин. Выяснять отношения бессмысленно, в нашем случае пытаться что-то наладить словно реанимировать покойника. Хватит. Довольно! Он опасен. 

Олег поднимается с дивана, тянется меня обнять. Уворачиваюсь и достаю из шкафа рюкзак: он удобнее и вместительнее сумки, с которой я хожу на работу.

— Что ты делаешь?

По-моему, это очевидно. Кидаю на дно рюкзака самое необходимое — документы, телефон, зарядку, смену белья. Зубную щётку куплю в ближайшем магазине, остальное заберу позже.

— К чему эта показуха? — теперь уже Олег ходит за мной как привязанный. Вытаскиваю из шкафа леггинсы, шерстяную тунику, роюсь в комоде в поисках носков.

Моё поведение выглядит демонстративным. Разумнее отложить уход до утра, тайно собрать вещи и сбежать, пока Олег на работе, но есть серьёзные причины спешить. Я знаю себя и знаю своего супруга, его методы, умение убеждать. 

— Успокойся, я погорячился. Ты что, обиделась? Ну извини. Я ведь не обзывался. Не раздувай из мухи слона.

Ответить — позволить ввязать себя в спор, победить в котором у меня нет ни шанса, поэтому единственная правильная тактика — молчать. Сцепив зубы, я направляюсь в прихожую. Дверь в детскую закрыта, и, когда я смотрю на неё, в боку снова колет. Ваню забрать не получится: с сыном Олег меня не отпустит, да и сама я пока ничего не решила. Тем не менее, обувая сапоги, я чувствую себя так, словно отрываю от сердца кусок, на месте которого остаётся зудящая, незарастающая пустота. Чёрная-чёрная.

Олег замечает мой взгляд, то, что за этим следует, вовсе не удивительно.

Не удивительно, но ощущается как удар под дых. Это попытка послать в глубокий нокаут.

Муженёк открывает дверь, зовёт Ваню.

— Сынок, — тянет он, — иди сюда, мама уходит. Собирается тебя бросить. Ваня, мама тебя не любит. Совсем не любит.

О Господи…

Я не могу. Моя психика не выдержит.

— Что ты говоришь? Как ты можешь? Ты же травмируешь собственного ребёнка. И после этого называешь себя хорошим отцом?

— Я хороший отец. Я говорю

сыну правду.

Каждое его слово — каждое! — подтверждает правильность моих намерений. Я должна спасаться, но Ваня стоит в дверях, хрупкий, маленький, беззащитный, и словно безмолвно спрашивает: «Правда, мама? Правда? Ты уходишь? Ты меня не любишь?»

И не такая я равнодушная, не такая холодная, какой привыкла себя считать. Видеть боль в глазах своего ребёнка невыносимо!

— Я разведусь и заберу Ваню, — не уверенность, не твёрдое решение, а слова, сказанные под влиянием момента, лучше бы я не произносила их вслух — сохранила бы лохмотья иллюзий. 

— Нет, — Олег крутит мобильным телефоном перед моим лицом. — Не заберёшь. Я снял на видео твою истерику и покажу её в суде. Кто доверит ребёнка сумасшедшей?

Подлая натура муженька больше не новость, запас изумления на сегодня исчерпан. Единственная мысль мелькает в голове словно аварийный светильник над пожарным выходом:«Беги! Беги!»

Спасая жизни, люди готовы бросить дома самое ценное. Это я и собираюсь сделать — отвернуться от влажных молящих глаз, от протянутой ко мне детской ручки, отложить угрызения совести на потом. 

Пусть чувство вины сожрёт меня, когда я буду в безопасности. Как там говорила Скарлетт О'Хара?

«Подумаю об этом завтра».

— Мама?

Закусив щёку изнутри, я тянусь к пуховику, дурочка, возомнившая, будто ей разрешено иметь свою волю, свято уверенная: чтобы уйти, достаточно набраться для этого смелости.

Сейчас мне действительно нужна смелость — вся смелость мира, но и её, оказывается, недостаточно.

Пуховик выдирают из рук, бросают в глубину открытого шкафа, и входную дверь загораживает мощная мужская фигура.

— Никуда ты не пойдёшь. Что за глупости? 

Я вспоминаю десятки раз, когда меня не выпускали из комнаты, и понимаю: Олег добьётся своего. Снова продавит, прогнёт. 

Я в ловушке. Будто муха, застрявшая в паутине, дёргаюсь, дёргаюсь, а никакого толка. И мне стыдно. Безумно стыдно за себя безвольную, сломанную, год за годом терпящую немыслимые, недопустимые вещи — слова и поступки, которые других женщин заставят в ту же секунду уйти, хлопнув дверью. И этот стыд, это отвращение к себе такой, невыносимое желание наконец начать себя уважать подстёгивают ярость, делают её запредельной. Мне надоело плакать. Надоело глотать таблетки. Смертельно достало себя жалеть! 

— Пусти меня!

— Нет. Ты неадекватна.

Я?

В бешенстве я забываю о ребёнке, который на меня смотрит. Забываю о верхней одежде. Если понадобится, побегу по морозу голая, по снегу — босая. В сумке телефон — вызову в подъезде такси. Нет больше страха. Нет больше сил терпеть. Я бросаюсь на Олега с кулаками, готовая царапаться и кусаться. Мне надо вырваться из квартиры — надо вырваться прямо сейчас, сию же минуту, потому что, если я не сделаю этого сегодня, завтра всё повторится. Ночь ослабит решимость. Сомнения снова одержат верх. И я привычно обменяю гордость на чашку кофе с подачкой-конфетой.