Плохие девочки не плачут. Книга 3

Ангелос Валерия

Тошнота подкатывает к горлу.

— Ты будешь тем, чем я скажу, — неожиданно отстраняется, разрывает контакт. — Не человеком, не животным. Вещью.

Не удаётся справиться с рвотными позывами. Судорожно вздрагиваю. Снова и снова.

Теперь всё действительно прекратится. Застынет раз и навсегда. Кляп душит, убивает, не оставляет надежды.

Умереть, захлёбываясь рвотой, не очень-то романтично, однако никому не дозволено выбирать. Фатальный исход предрекает Фортуна, а не фон Вейганд.

Проваливаюсь в пугающую пустоту, и вдруг —

в мгновение ока — свободна.

Не в том смысле.

Свободна от ремешков, которые стягивали затылок, от гадкого резинового шара во рту, от наручников.

От жизни не свободна, от изматывающей зависимости тоже.

Забираю слова обратно. Фон Вейганд круче любой Фортуны, вот уже который раз не даёт мне сдохнуть с пафосом. Чёртов гад.

Спазмы в животе продолжаются, но рвать нечем. Алкоголь впитался намертво, продукты питания давно и упорно игнорирую — депрессия отняла последнюю прелесть бытия.

Кстати, а не от нервов ли это?

Ну, комбинация «тошнота + возбуждение».

Я же почти обтриводномилась, что в не слишком корректной интерпретации Нейтана Янга означает «кончать, блевать и срать одновременно».

Вообще, я не кончила. К счастью, не блеванула. И, спасибо, не обосралась.

Соглашусь, можно было бы опустить некоторые детали типа льющихся по физиономии слюней и позывов на рвоту. Но резиновый кляп, вызывающий не самые приятные реакции организма, и богатое воображение, ярко отобразившее картины собачьих будней, из песни не выбросить.

Вообще, пробовали запихнуть в рот кляп? А подержать его там пару-тройку часов? Не советую, если честно. Дело дрянь.

Машинально растираю запястья, после проверяю неприятно ноющую челюсть. Бедняжка явно не благодарит за поставленный эксперимент, только бы вывиха не было.

— Бл*ть, — получается практически беззвучно.

Ни язык, ни губы не желают слушаться. В горле противно скребёт.

Интересно, кто научил фон Вейганда слову «в*ебу»? Такое вроде не печатают на страницах классических словарей. Где раздобыл запрещённую литературу?

«А про течную сучку на поводке не интересно?» — прорезается скептический голос внутри.

Кто о чём, а матерщинник о ругательствах.

— Запомни это место, — ледяной тон пробирает до дрожи. — У моих ног.

Замечаю высокие сапоги перед собой, перевожу взгляд выше.

Какое счастье дышать полной грудью. Особенно под прицелом горящих чёрных глаз.

— Ты никто, — бросает хрипло и отрывисто. — Грязь.

Лучше бы ударил, врезал изо всех сил, избил, не ведая жалости, переломал все кости, прикончил без суда и следствия.

Лучше бы…

Ладно, пока рот на воле, грех им не воспользоваться.

— Отлично — грязь, — медленно поправляю платье и поднимаюсь с колен. — Грязь, в которой ты увяз.

Проклятые шпильки, едва балансирую, отчаянно стараюсь сохранить равновесие.

— Хочешь уничтожить мою семью? Хочешь уничтожить меня саму? Сломать, превратить в безропотную марионетку

и трахать? — речь даётся с огромным трудом, не только из-за пытки кляпом, но и потому что раны внутри не успели зарубцеваться. — Это действительно то, чего желаешь?

Не дожидаюсь ответа.

— Скажи, так действительно легче? — голос срывается, откашливаюсь и продолжаю более твёрдо: — Смешивать с дерьмом, причинять боль, но ни в коем случае не признаваться в собственных чувствах? Скажи, действительно ничего не ощущаешь сейчас? Совсем ничего?

Молчание подстёгивает на новые подвиги, заставляет открывать давно заготовленные козыри.

— Значит, тебе было наплевать, когда ты резал наши ладони осколком? Когда целовал мой шрам? Ну, сразу после отравления в Бангкоке. Когда назвал меня по имени? Когда хлестал кнутом в подвале? Когда повёз в Финляндию любоваться Северным сиянием? — всхлип срывается с дрожащих губ. — Помнишь, я рыдала и признавалась, а ты постоянно повторял «чушь», «бред», убаюкивал на руках, будто неразумное дитя. А как твой дед меня похитил, помнишь? А беременность? Колесо обозрения в Лондоне? Хоть что-то вызывает эмоции?

Прежде нерушимая вера стремительно тает, рассыпается по крупицам, морской прибой сокрушает песочные замки.

До этого конкретного момента всё выглядело важным и значимым, составляло цельную картину. Каждая мелочь гармонично вписывалась в общий сюжет, каждый фрагмент служил идеальным ключом к разгадке. Однако теперь ураган сомнений сотрясает изнутри.

Не отваживаюсь анализировать, цепляюсь за соломинку, повинуюсь инстинктивному порыву.

— Я устала догадываться, устала играть и притворяться. Больше не могу, просто не вынесу очередную порцию секретов, — посылаю рвущиеся наружу рыдания к чёрту. — Что с тобой? Что ты чувствуешь? Скажи мне.

Фон Вейганд ничего не говорит.

Он не отводит взгляд, не двигается. Замирает, точно статуя, каменное изваяние, бездушное и бессердечное. Невозможно распознать зашифрованные сигналы, нереально проникнуть в затаённую суть. Но я пытаюсь.

Всегда пытаюсь. С попеременными успехами, с закономерными взлётами и падениями.

Никогда не сдаюсь. Падаю и поднимаюсь. Сегодня не получилось — потом отыграюсь. Завтра не вышло — постараюсь вновь. Когда-нибудь сработает. Нельзя капитулировать, отступление — не выход.

— Злишься из-за танца или наряда? — спрашиваю наугад. — Ревнуешь к Леониду или к толпе, которая исходила слюной у шеста?

Дебильное предположение, вот только надо начать, размочить счёт, выстроить гипотезу.

— Нет. Ты в себе уверен. Знаешь, после тебя там делать нечего, — горько усмехаюсь. — После тебя все остальные, вообще, никак не воспринимаются. Сплошные ничтожества, объедки.

Результата ноль. Ноль по фазе.

Беру паузу, просчитываю выигрышную стратегию, расставляю ставки по клеткам. Красное и чёрное, ни в коем случае не упустить из виду зеро. Возможны любые варианты.