Плохие девочки не плачут. Книга 3
Шрифт:
Длинные светлые волосы распущенны, струятся по обнаженным плечам. Разноцветное платье кажется откровенным вызовом в серо-стальных стенах сего офиса. Диковинные, яркие узоры буквально бьют по глазам. Красное и черное, зеленое и малиновое. Очень смелое и опасное сочетание. В миллиметре от безвкусицы.
— У тебя сейчас грудь вывалиться, — сурово замечает скептик. — Постыдилась бы идти на заклание в столь развратном виде.
— Это отвлекающий маневр, — поясняю терпеливо. — Люди пялятся в декольте, никто не обращает внимания
Туфли на внушительной платформе, крохотная сумочка через плечо.
Надеюсь, я выгляжу достаточно мило, чтобы растопить ледяную глыбу? Хм, то есть господина фон Вейганда.
Не успеваю толкнуть дверь в его кабинет, створки разъезжаются сами. Быстро, как по команде. До чего техника дошла.
— Проходи.
Оперативно.
Покорно ступаю вперед. Не чувствую ног, но движусь довольно грациозно. Будто плыву. По колкому льду. Приближаюсь к невесомости.
— Хочешь фокус покажу? — маскирую смущение за нервной улыбкой. — Давай прочту твои мысли. Ты думаешь, чем обязан, чем заслужил мой визит, отказываешься верить своему счастью.
Я скрываюсь за показной бравадой. По привычке. Мой юмор горчит, и это чертовски необычный, неприятный привкус. Натужный, болезненный, вымученный.
Я иду дальше. Мерными, мелкими, неспешными шагами. Я замираю у огромного дубового стола. И я не вижу ничего вокруг. Обстановка теряется, очертания мебели расплываются, отступая на второй план.
Передо мной горят только глаза фон Вейганда. Бездна манит и зовет, побуждает склониться, нырнуть прямо в пылающую черноту.
— У меня встреча с японцами, — говорит он, отворачивается и разрывает зрительный контакт, начинает собирать документы. — Через три минуты.
Признаюсь, я надеялась на гораздо более теплый прием.
— Ничего, — с трудом отдираю язык от нёба. — Подождут.
Гребаное дежавю.
Сенатор Уокер ждал. Эти тоже потерпят. Или нет?
— Что произошло? — спрашивает фон Вейганд.
— Так, — инстинктивно передергиваю плечами. — Заглянула поболтать.
Он берет папку и выходит из-за стола, останавливается напротив, бросает выразительный взгляд на часы.
— Тогда приступим, — чуть ослабляет галстук. — У тебя есть сто двадцать секунд.
— Почему сто двадцать? — искренне удивляюсь. — Разве не сто восемьдесят? Прости, для миллиардера ты не слишком хорошо разбираешься в подсчетах и…
— Я учел время, уже потраченное тобой, и время, которое понадобится, чтобы добраться до конференц-зала.
Вроде совсем мало секунд прошло, а тянет врезать ему, влепить несколько увесистых пощечин, вмазать по первое число.
— Что можно успеть за сто двадцать секунд? — возмущению нет передела. — Послать тебя к черту?
— Будет достаточно затруднительно нанести визит самому себе, — усмехается. — К тому же, теперь не сто двадцать. Восемьдесят две.
Я хочу сказать ему, что он ублюдок.
Я открываю рот, но мне не удается вымолвить ни слова.
Я застываю. Цепенею. Не могу пошевелиться.
Фон Вейганд выглядит усталым. Не замечаю ни седины, ни морщин. Только создается впечатление, будто он не спал несколько дней. Совсем. Не смежал веки ни на миг.
Он измотан. Под покрасневшими глазами обозначились мрачные тени. Взор искрит токсичным безумием.
Я подаюсь вперед. Цепляюсь за полы идеально-черного пиджака, льну к горячему, сильному телу. Зажмурившись, вдыхаю родной аромат.
Его запах нельзя спутать с другим. Уловлю, выхвачу. Всегда, везде. Безошибочно. Из тысячи, из миллиона иных.
Грешный, порочный. Ранящий насквозь. Пробирающийся под кожу. Порабощающий. Проникающий прямо в кровь, бегущий по стынущим жилам кипящей смолой.
Я не знаю, нужно ли ему это, но я перед ним на коленях. Иначе не умею.
— Ты пил? — улавливаю ноты алкоголя. — Перед важной встречей?
— Я выпью и после, — отвечает глухо.
— Ты пьян, — выдыхаю пораженно.
— Это не помешает заключить контракт.
— Серьезно?
Фон Вейганд перехватывает мои запястья, слегка сжимает, отстраняет, выстраивает между нами незримую стену.
— Будешь меня отчитывать? Жизни учить? — издевательски хмыкает. — Советую уложиться в оставшиеся десять секунд.
— Пошел ты, — роняю на автомате, яростно прибавляю: — К японцам.
Да, пожалуй, здесь пьяна только я.
Пьяна.
Им. От него.
И у меня сдают нервы.
Я хватаю его за горло. Обвиваю мощную шею ладонями. Действую неожиданно. Притягиваю ближе.
Я накрываю его рот. Своими губами. Я не дышу. Не живу. Я существую лишь ради ответа. Ради слабого, едва ощутимого движения уст.
Я не знаю, что это. Все что угодно. Только не поцелуй.
Мы примерзаем друг к другу. Крепко. Очень. И кислород перекрыт. Мы обесточены. Под ногами больше не существует никакой почвы.
Мы врастаем друг в друга. И поверьте на слово. Это действительно больно. Невыносимо. Угнетающе, нестерпимо.
— Пора идти, — отрывисто шепчет фон Вейганд.
Отступает, и ощущение такое, будто отрывает кусок плоти, вырывает с мясом. Самого себя. От меня.
Неужели я реально верю в победу? Как глупо и наивно. Играть против прирожденного шулера и надеяться на удачный расклад.
Я провожаю взглядом высокую, мрачную фигуру. Долго стою, не двигаясь, гипнотизирую закрытую дверь. Словно это может помочь. Словно хоть что-нибудь может помочь.
Не на краю обрыва. Посреди пропасти. Я балансирую на тончайшей стальной нити. Малейшая неосторожность — и сорвусь. Куда ни глянь — выбора нет. Любое решение окажется провальным.