Плохие девочки не плачут. Книга 3

Ангелос Валерия

В конце концов, существуют вопросы куда любопытнее.

— А вы встречали Гитлера? — смотрю на него в упор.

— Как тебя сейчас, — произносит ровно. — И даже ближе.

Внутри саднит от этого сравнения.

Морщусь.

— Я жал ему руку, — продолжает дальше. — Великий день.

— Для кого?

— Для фюрера, разумеется, — хмыкает. — Он сказал, такие воины как я огромная редкость. И Дьявол не даст мне соврать: он был прав.

Его глаза горят столь ярко, что моим глазам

становится больно. Отвожу взгляд, перевожу внимание на овсяную кашу, ковыряю вязкую субстанцию ложкой. В горле встает ком, который очень сложно проглотить.

— А вам не хотелось его убить? — спрашиваю, взирая в пустоту.

— Зачем? — в хриплом голосе сквозит удивление. — Чтобы занять его место?

— Что?

Вскидываюсь.

Чуть не подпрыгиваю на стуле.

О чем он вообще?

— Я бы мог его убить, — ровно замечает Валленберг. — Но был бы я тогда здесь?

— Были бы живы люди, — бросаю я. — Миллионы людей.

— Полагаешь?

— А разве нет?! — восклицаю горячечно. — Если бы кто-то остановил этого маньяка тогда, то ничего бы не…

— Ничего бы не изменилось, — завершает мою фразу на свой лад.

— Вы издеваетесь, — фыркаю.

— Люди должны погибать.

— Почему?

— Люди всегда погибают.

— Бред, — мотаю головой.

— Мир держится на крови, — произносит холодно.

— То есть вы одобряете такие методы?

— Война идет вне зависимости от моего одобрения, — улыбается. — Видишь ли, у меня всегда был единственный бог и вождь — собственный интерес. Гитлер мечтал построить идеальный мир. Не только для себя. Для других. Где он теперь? В могиле.

— Так у него были благие намерения?

— Люди, уверенные будто знают, как выглядит благо, плохо кончают.

— Хватит, — выдыхаю с раздражением. — Говорите прямо. А впрочем… впрочем, уже понятно, бывших нацистов не бывает.

Валленберг откладывает нож.

— Некоторые вещи должны произойти, — его улыбка становится шире. — Гитлер был одержимым психом. Но не каждый псих поведет за собой толпу. Это заслуживает уважения.

— Уважения?

В таком контексте это слово может ободрать губы.

— Не многие достигнут его высот, — невозмутимо заключает он.

— И это не так чтобы плохо, — криво усмехаюсь.

— Я восхищался им.

— Как только вас не вздернули после Нюрнберга.

— А еще больше я восхищался людской глупостью. Проливать свою кровь за чужую идею, жертвовать собственной жизнью во имя отечества. На таких простаках и зарабатывают деньги.

Я содрогаюсь.

Шумно сглатываю.

Отчего в этих репликах мне мерещатся жуткие параллели?

— Значит, вы не верили…

— Я верил в себя.

Барон не идейный нацист.

Но почему от этого становится

только страшнее?

Валленберг отправляет кусок яблока в рот и смыкает челюсти так, будто жует свежую плоть. С наслаждением. У того безумца, который посмеет потревожить его за завтраком. Он сожрет печень. К вечеру того же дня.

— Я плохая партия, — роняю тихо. — Для вашего внука.

— Я сам буду решать.

Как удар грома. От макушки до пят проходит электрический разряд. Нервная дрожь сотрясает враз взмокшее тело.

Этот голос. Боже мой. Эти слова.

Я оборачиваюсь так резко, что кружится голова.

Бой крови заглушает все разумные мысли.

Больше нет ничего.

Никого.

Никогда.

Только до боли знакомая фигура на границе света и тени.

Я забываю дышать.

Я смотрю.

И не могу насмотреться.

Вскакиваю. Резко. Срываюсь с места. Дерзко. Бросаюсь вперед. На зов сердца. Не отдаю никакого отчета в собственных действиях.

— Ты, — выдаю судорожно. — Господи. Это и правда ты.

Обвиваю широкую спину руками, прижимаюсь всем телом. Впиваюсь пальцами в строгий костюм, льну плотнее, словно пытаюсь впаять себя. Плоть в плоть. Жадно вдыхаю родной аромат. Поднимаю взгляд и тону в горящем омуте черных глаз.

— Алекс, — шепчу одними губами.

Звучит как молитва.

Как признание.

Я улыбаюсь. Блаженно. Совершенно по-идиотски. Бесконтрольно. А по щекам стекают слезы. Я будто смотрю на солнце. На свое единственное в мире солнце.

Я безумно боюсь смежить веки.

Вдруг он исчезнет? Вдруг не вернется?

— А вы отлично проводите время, — усмехается фон Вейганд.

Отстраняет меня.

Жестко.

Разрывает объятья.

Вроде бы ничего особенного не происходит, но ощущение такое, точно душу вырывают по-живому, выдирают ледяными крючьями.

Я застываю.

Я не в силах шелохнуться.

Это надо уметь.

Убивать одним жестом.

Никаких громких фраз. Никаких лишних действий. Но и так суть ясна. Не забыл, не простил. Даже не надейся.

Ощущение будто меня поднимают до небес. А потом вбивают в землю. Одним ударом. До самого основания. Четко.

— Твоя Лора очаровательна, — говорит Валленберг. — Настоящее сокровище.

Неужели он и правда это сказал?

Твоя Лора.

Твоя?..

— Жаль, что ей придется покинуть нас, — холодно произносит фон Вейганд.

Нервно сглатываю.

Интересное слово он подобрал — «покинуть».

Покинуть — в каком смысле?

Я жажду продолжения.

Очень.

Вдыхаю и выдыхаю. Замираю с открытым ртом. Так и не решаюсь что-либо произнести, уточнить, расспросить. Лучше промолчать. Переждать.