Плохие девочки не плачут. Книга 3

Ангелос Валерия

Иногда стоит проявить благоразумие. Хотя бы сделать вид. Притвориться. Войти в роль умной женщины. Вообразить, будто где-то глубоко в моей черепной коробке таки есть мозг.

Я и без того хожу по оху*нно тонкому льду.

Отлично, Подольская.

Взрослеешь.

Перед последним глотком воздуха наступает особое просветление. Не иначе.

Фон Вейганд переходит на немецкий.

Как бы намекает — проваливай.

Проходит мимо. Как мимо стены. Мимо бесполезной мебели.

Даже не смотрит в мою сторону. Держит дистанцию.

Отступаю назад.

Ощущаю себя не самой значимой деталью интерьера.

Барон Валленберг усмехается.

И смотрит прямо на меня.

Как бы напоминает — учи язык.

Тоже говорит по-немецки.

Всего пара фраз. Пара реплик. А чувство такое, будто они избивают друг друга, не ведая жалости. Или все дело в звучании языка? Не слишком мелодично. Резко и отрывисто. Точно голодные хищники рвут сырую плоть на части.

Господи.

Боже мой.

Нет.

Господь тут не причем.

Дьявол.

Как же они похожи.

Сейчас.

Как никогда прежде.

Я застываю. Завороженная этим зрелищем. Я сражена. Поражена коварной болезнью. Я просто проклята.

Бежать. Бежать из чертового дома.

От них. От него.

К нему.

Навечно.

На… встречу.

Я мну свое платье, комкаю юбку дрожащими пальцами. Я бы измяла свою самооценку, но от нее и так ничего не осталось.

Я теряю голос.

И себя.

Окончательно.

Бесповоротно.

Я пропустила ту станцию, на которой могла выйти.

Если могла.

Я не могла.

Я бы никогда не ушла.

Я бы даже не уползла.

Наверное, очень опасно впускать в себя другого человека. Вот так. В плоть и в кровь. До костей. По жилам и по венам.

А Дьявола уж точно впускать не стоит.

Да только он не спрашивает.

Приходит и берет. Жестко и жестоко. До синяков. До судорог. Погружает в свой неистовый огонь.

Я одержима.

Им.

Яростным.

Кипучим.

Моим.

— Алекс.

Даже не бормочу.

Не шепчу.

Молчу.

Но не в мыслях.

Не в безумных фантазиях.

Фон Вейганд оборачивается.

Надеюсь, я хоть немного умею смотреть. Ему под стать. Оставлять колюще-режущие ранения по всему телу без применения ножа.

Он чуть выгибает бровь.

Явно удивлен.

Несколько шагов.

Я перестаю дышать.

Я припечатана огромной мрачной тенью.

Надо же.

Ничего не меняется.

Лучшая могила — под твоим телом.

Он склоняется надо мной. От тяжелого дыхания бросает в дрожь. Он не трогает меня, но его близость действует как самый чистый спирт на земле.

— Этой ночью, — говорит тихо, но четко,

так, чтобы могла слышать только я. — Будь в моей комнате.

— Что? — спрашиваю на автомате, не верю собственным ушам. — Что ты сказал?

— Будь голой, — чеканит холодно.

И отворачивается.

Уходит.

Отступает.

Гребаный палач.

Фразы по-немецки фоном. Фоном бой моей крови. Декорации вокруг подсвечены красным.

Я горю. И леденею.

Кислород покидает легкие.

Он покидает меня.

Только ненадолго.

Зверь голоден.

Глава 21.4

Я думаю о том, как легко Вальтер Валленберг признался, что нанял Стаса для моего совращения. Не отрицал, не отпирался. Как будто даже гордился своей идеей. Желал сообщить обо всем лично, понаблюдать за реакцией. Говорил невозмутимым тоном, словно о самых заурядных вещах. Словно так принято. Нанимать кучу мужиков, устраивать проверку на верность, обещать миллион за развод на секс.

Я чувствую себя подопытной зверушкой.

Я и есть зверушка.

В лаборатории нациста.

Закусываю губу. Сжимаю кулаки так сильно, что ногти впиваются в ладони. До крови. И то, и другое. У меня все происходит примерно одинаково.

Я думаю о том, что сделает со мной фон Вейганд. За очередной нарушенный приказ. За очередную наглость. За откровенный вызов. Тысячи жизней мало, чтобы расплатиться.

Я пытаюсь.

Правда.

Я пытаюсь подчиниться.

Только не выходит. Спина не гнется. А может гнуться больше некуда. Или просто слишком болят колени. Хребет переломлен.

Я не могу шевельнуться.

Физически.

У меня отнимаются ноги.

Не хватает воли.

Сколько веревочке не виться.

Она обовьётся вокруг твоей шеи.

Однажды.

Я осторожно ощупываю горло, едва дотрагиваюсь кончиками пальцев, будто опасаюсь обнаружить открытую рану. Но я сталкиваюсь только с прохладной гладкой кожей.

Что чувствует человек за секунду до смерти?

Я плотнее затягиваю пояс на халате.

Еще не поздно все исправить. Наверное. Еще не поздно попробовать. Снова. Опять. На часах даже не полночь.

Я почти голая. Во всяком случае, под халатом ничего нет. Я почти на пороге его комнаты. Пока в своей. Но сколько здесь пройти? Пара шагов — и готово.

Четкого времени никто не сообщил. Вот и действуй. Вперед.

Я усмехаюсь. Нервно. Горько. На моих губах. Внутри. Вообще везде. Я содрогаюсь от промозглой сырости.

Бывает, ты не можешь сделать много.

Не можешь сделать ничего.

Ничего абсолютно.

Твоя свобода ограничена ледяным склепом.

Ограничена прутьями клетки.