Плохо быть мной
Шрифт:
Все слушали этот разговор, не имевший к ним никакого отношения. Эстер говорила со мной, будто обращалась с драгоценной вазой, которую боялась разбить. Те, кто ее окружал, что-то поняли и как по команде откинулись на спинки стульев. Включая ковбоя, — откинувшись, он наблюдал за нами. Теперь он смотрел на меня. Его жесткое до этого лицо выражало расположение.
Мы вышли к автобусу. Водитель и пассажиры смотрели на нас. Эстер обняла меня у всех на глазах.
— Не надо, бейби, — отказалась она от протянутой сигареты. — Я пойду внутрь. Можешь не волноваться, — она мотнула головой на водителя.
Пока я курил, на дороге появилась женщина,
— Не буду врать, — начала она, еще не успев поравняться со мной. — Зачем врать, когда можно говорить правду?
— Я тоже так думаю, — сказал я. — Зачем врать, когда можно говорить правду?
— Какую правду ты имеешь в виду? — спросила она.
— Ту, которую знал Адам до того, как откусить от яблока. — Я соскучился по разговорам такого рода. — А ты какую?
— Ту, что моя дочка теперь в тюрьме и я распродаю имущество, чтобы собрать деньги на адвоката.
Разговор плавно шел сам собой. Мы, не договариваясь, сообщались в привычном для обоих духе.
— У меня кое-что для тебя есть, — сказала женщина. — Эта вещица поможет тебе встретить Бога, а мне скопить пару зеленых.
Она протянула мне древний телефон. Он походил на старый советский аппарат с диском вместо кнопок.
— Двенадцать долларов, — сказала женщина.
— Его даже не починишь, — сказал я. — Двенадцать долларов…
— Очень даже починишь. Купишь провод в магазине, приладишь…
— А дальше?
— Дальше поговоришь с Богом. Или даже встретишься один на один…
Я пошел в автобус, не дослушав, чем закончится фраза.
* * *
Ну и в городок мы попали! Не город, а камера пыток. Лубянка. Стопроцентно техасский городок. Я этот штат Техас, по-моему, не любил еще до того, как узнал о его существовании. Мне, наверное, ангел про него напел, когда нес мою душу на землю. «Техас — полное говно!» — примерно это он мне напел. Я отзвуки этой песни нес с собой и вспоминал при обстоятельствах, не имевших отношения к Техасу. Когда, к примеру, нас в школе, перед тем как принять в пионеры, готовили, как к первому причастию, было очевидно, что Техас говно. Или когда учительница в первом классе поощряла доносить и ябедничать друг на друга. Или когда мы учили стихи про сталинские лагеря и должны были называть их «городом-садом».
Особенно остро я это понял про Техас, когда советские войска вошли в Афганистан, — я тогда в первый класс пошел. Или во время советского вторжения в Чехословакию в шестьдесят восьмом году. Я еще тогда не родился, но уже знал, что Техас — оно самое. Видимо, мне песню ангел начал петь за много лет до моего рождения.
Когда я приехал в Америку, только этого вида Техас и лез в голову. Например, когда узнал, что американцы охотно путают телевизор с исповедальней. Или когда по богатому району идет черный, а белые, которые там живут, звонят в полицию. Или когда белое жюри оправдывает четырех белых полицейских, которые надели наручники и до полусмерти избили Родни Кинга, пока шестеро других стояли рядом и смотрели. Короче, в какую сторону ни глянь, Техас из песни тут как тут.
— Пойдем прогуляемся, красотка, — сказал я, когда автобус припарковался на автовокзале.
— По этой дыре? — спросила Эстер.
— Все лучше, чем
Все здесь было на виду. Ни одного укромного уголка. Если решил тут жить, тебе все придется делать публично — ходить в туалет или гладить коленки подружке. Здешние люди все будут выносить на суд и решать, молодец ты или нет. Те, кто постарше, корифеи города. Вон они гуляют, немолодые толстые техасские пары. Подозрительно, недовольно смотрят вокруг. Чиновники советского застоя.
Я затянул для Эстер свою песню, что свободные люди в Америке только бездомные и негры, а так — рабовладельческий строй, страна рабов. Только затянул некстати. Эстер заплакала. Этого я не ожидал.
Заплакала не потому, что переживала за Америку, а потому, что переживала за меня. Сказала, что со мной согласна, только почему из-за этого обязательно надо становиться самым несчастным человеком на земле и, считай, отказываться жить.
Тут я увидел еврея. В этом не было ничего такого, просто я обалдел, что это происходит в Техасе. Правоверный еврей с кипой, цицесом, пейсами. Прямо как на Брайтон-Бич. Еврей и в Техасе — я чуть не сел! Я правоверных евреев не могу сказать что особенно люблю, хотя сам еврей. Как приеду на Брайтон-Бич, так они пытаются обратить меня в свою веру. Не спрашивая, хочу или нет. Думаешь проскочить мимо незамеченно, но все равно окликнут, и не успеешь оглянуться, как стоишь напротив них с непонятной чашей в руке, над тобой держат покрывало и бормочут на иврите.
Со мной таких случаев в Нью-Йорке было аж три. Я православный, а выходит, что три раза в жизни почти оказался евреем. Мне этого не требуется, я и так еврей. У меня и без полотенца над головой множество причин помнить, что я еврей. Мне достаточно, что меня в школе дразнили жидом. Если забуду, мне напомнят. «Чтобы жизнь малиной не казалась» — выражение, которому я научил Эстер. Так что к этому хасиду я отнесся с подозрением. Удивился, конечно, что это он делает в Техасе, но недостаточно сильно, чтобы подходить и задавать вопросы.
Эстер как раз зашла в магазинчик, а мне велела ждать в аккурат рядом с местом, где был хасид. Я решил пройти не замедляя шага. Но он успел меня позвать. Спросил, знаю ли я, какой сегодня праздник.
— Какой?
— Большой, — сказал он.
В общем, ничего стоящего не сказал. Я уже готов был уйти, как он меня спросил, не хочу ли я с ним помолиться.
— Не могу, — ответил я.
— Почему это?
Я стоял и не знал, что и придумать.
— Моя жена ревностная католичка, — ляпнул я первое, что пришло в голову. — Очень строгих правил. Если узнает, что я хоть на секунду отклонился от католического канона, развода не миновать.
— Ты женат? — спросил он. Он это странно спросил. Будто мне не поверил.
— Почему вы спрашиваете? Я что, не могу быть женатым?
— Как ее зовут?
— Лилу.
— Есть фотография? — Форменный допрос.
— Есть. — И достаю из кармана буклет с рекламой девушек по вызову, подаренный мне в автобусе Лилу, и тычу в ее фотографию. — Лилу, — говорю я, — моя половинка, мое все.
Мы вместе принялись рассматривать фотку. С тех пор как Лилу подарила мне этот буклет, я так и ни разу в него не посмотрел, так что самому было интересно. По лицу еврея ничего нельзя было сказать. Каменное лицо. Впечатление, что он рассматривал нормальную фотку, а не изображение голой девицы с ногами нараспашку.