Пляска в степи
Шрифт:
— Не ведаешь ты, воевода, за какое дурное дело ты Бёдвара защищаешь, — она печально покачала головой. — Он и волоска с твоей головы не стоит, а ты все — кости да кости. Я же не слепая. Вижу, что ополчился ты на меня.
— Довольно! — Звенислава вмешалась прежде, чем поспел дядька Крут ответить. — Воевода прав, госпожа. Зачем ты пришла нынче в терем, коли жила все время в княжестве?
— Я еще не все долги своей сестре выплатила, — туманно объяснила знахарка. — Нет, ее я не трону больше, — поспешила она добавить, заметив, как помрачнела лицом княгиня. — Это уже ни к чему.
— Воевода верно говорит, — Звенислава снова
— Я пришла не ворожить, государыня, — уже второй раз она назвала так Звениславу, заставив ее сердце биться чаще. Что-то особенно было в том, что исходило это обращение именно от Зимы Ингваровны. — Я ни трону ни Фриду, ни Бёдвара. Могу кровью своей поклясться.
— Не нужно, — против воли Звенислава поежилась.
Из уст знахарки слова о клятве на крови воспринимались особенно пугающе.
— Тогда скажи, зачем ты пришла? — в третий раз спросила она, понимая, что незваная гостья всячески избегала прямого ответа.
— Придет время, когда тебе понадобится моя помощь, — все также туманно ответила знахарка. Ее глаза-льдинки не выражали, но смотрела она прямо на живот княгини, прикрытый поневой, рубахой да длинной свитой.
Звениславе сделалось страшно. Помыслила, может мерещится ей всякое уже? Тревожится она непрестанно, о муже да о дитя, которое носит под сердцем. Вот и мыслил, что всякий встречный уже проведал, что она в тягости, да глядит токмо на ее чрево.
— Я сказала, что не выплатила сестре все долги. Остался еще один. Поэтому я здесь, — знахарка вновь завела запутанные речи. — Прошу, государыня, дозволь мне остаться. Я хочу подсобить.
Звенислава хотела сказать: нам не нужно, чтобы ты подсобляла. Но вместо этого из ее рта будто само вылетело.
— Оставайся, Зима Ингваровна. Обманешь — прогоню.
Княжий отрок VIII
Довольно скоро Горазд уразумел, что не напрасно старики ворчали, обсуждая замысел князя отправить в поход, не дожидаясь весны. Да и не токмо старики. Воевода Крут хмурился и кряхтел, пока обходил повозки с запасами, которые предстояло тянуть на себе низким, крепким лошадям. Сотник Стемид ему вторил: ударял носком кожаного сапога по высоким колесам, пробовал на крепость деревянные оглобли.
Не зря по зиме не ходили в походы.
Но светлые Боги были все же к ним добры, потому что уберегли от дорожной распутицы и лютых морозов. Стало быть, услышали княжью просьбу, уважили. Не напрасно князь и свою кровь на жертвенный алтарь пролил, а ведь редко такое случалось: нынче вот и по осени еще, когда дружина вернулась на Ладогу из далекого южного терема Некраса Володимировича.
Но даже хоть и благоволила им погода, и не было лютого ненастья, все одно, лошади, повозки и люди разбили скованную морозцем дорогу до вязкой, липкой грязи, что тяжелой кучей оседала на сапогах да деревянных колесах.
Смирные лошадки упрямились, увязали копытами в мокрой земле, и приходилось их подгонять. Кое-где под слоем снега скрывались тяжеленные камни, и коли наезжала на них повозка, то на день пути
Разлетавшаяся из-под сапог грязь оседала на плащах да портках, и порой пачкала щеки да волосы, коли проносился мимо кто конный. Чаще всего дружина шла молча, хотя Горазд привык, что кмети переговаривались али пели песни иной раз. Нынче им всем было не до веселья: одолеть бы дневной переход, да добро. Шутили да смеялись в основном поутру, когда токмо выдвигались в путь, отдохнув накануне.
Верно, единственным, кто и тени недовольства не выразил, был князь. Ему и не должно. Верхом на Вьюге он скакал то впереди, то позади войска, отправлял во все стороны дозорных, а на вечерних привалах дольше всех задерживался у костра или широким кругом обходил разбитый на ночь лагерь.
Горазд токмо вздыхал, поглядывая на пустое место подле себя. Когда делался князь так задумчив, никто не смел тревожить.
Короток зимний день. Хоть и просыпался лагерь задолго до восхода солнца, и кмети наскоро перекусывали, почитай, еще в предрассветных сумерках, а все же маловато светового дня оставалось войску для дневного перехода. Зимой против лета они вдвое медленнее шли.
Коли кто и роптал, то больше про себя, тихим шепотом, чтоб услыхать никто не мог. Ставший во главе войска заместо дядьки Крута сотник Стемид порешил, что еще пуще воеводы спуску никому давать не станет. Потому и разговоры все досужие быстро им пресекались да болтливые рты разом затыкались. Горазд так мыслил, что строгого воеводу сотник не посрамил.
Люди, прознавшие о войске, выходили их встречать к дороге. Князь воспретил останавливаться в поселениях да крохотных городищах: мол, не летом идем, нечего добрых людей объедать, и потому кметям все норовили прямо в руки всучить впопыхах свернутые ручники. Заворачивали в них хлеб али караваи. А кто поудачливее из дружины был, тот и нарядную ленту с девичьей косы получал. Оберег на счастье да удачу.
Горазд, ехавший подле князя, уже с дюжину таких собрал. Верно, девки мыслили, что высоко он сидит на Ладоге, коли его конь бок о бок с княжьим идет. Горластые дружинники знай себе посмеивались.
— Не вернем обратно Горазда к матери на Ладогу, у него тут пол княжества невест, в каждой деревеньке любушка дожидается. Умыкнут кметя!
Горазд слушал их и краснел, и все косился на невозмутимую Чеславу. Как бы ни помыслила про него дурного! Никакой он не курощуп, но как тут девке откажешь хлеб взять да ленту?.. Как прознал он, что князь воительницу с собой берет, а не оставляет подле водимой в тереме, так воспрял духом княжий кметь Горазд. Тревожился он шибко, что разлучиться им придется, коли уедет он, а Чеслава станет в тереме их возвращения ждать.
Правда, о мыслях своих дурных никому он не рассказывал, даже матушке — срам-то какой. Кметю положено о князе да дружине радеть, приказы исполнять да со всем ног бежать, коли позовут, а не о девках думы думать. Но коли б все так легко было... Как совладать с тем, что на сердце лежало? Тут уж никакие увещевания помочь не могли. Не шла воительница никак из мыслей у Горазда, хоть что делай. Он уже и по утрам в речку нырял — сам так порешил — чтобы голову дурную охладить. И в дозоре стоять вызывался втрое больше прежнего. И сумки переметные дюжину раз укладывал. Уложит — разберет, уложит — разберет. Лишь бы токмо руки занять.