Пляска в степи
Шрифт:
Когда вдалеке мелькнула первая вспышка, воевода припал грудью на частокол и впился ладонями в острые выступы, не замечая боил. Следом за вспышкой один за одни пошли всполохи, расчерчивающие ночную темноту. Занялся первый огонь, послышались отдаленные, глухие голоса людей. Испуганно заржали лошади.
Дядька Крут прикипел взглядом к тому далекому огню и глядел вперед, не отрываясь, и слышал лишь, как быстро-быстро колотилось его сердце. Он смотрел вперед, силясь увидеть сына, хоть и ведал, что не получится. Но продолжал упрямо стоять на месте и смотреть, словно от этого зависела его
Потом воеводе показалось, что в свете пламени увидал он силуэты людей. И они все приближались и приближались к засеке и стене, и вскоре он расслеповал, что одни — преследовали, а другие — убегали. Не мешкая, дядька Крут вскинул к лицу лук и прищурился. Далеко было, да еще и в темнотище...
— Стрелы, стрелы! — наконец, до тех, кто ждал на стене, долетел громоподобный крик Будимира, и воевода дал отмашку.
Град стрел обсыпал преследователей, позволяя бегущим вырваться вперед. Они стреляли и стреляли до тех пор, пока святополковские прихвостни не повернули назад — все до последнего.
Рванув на груди тугую кольчугу, воевода по стене осел вниз, держась за сердце. Дышать было тяжело, и он хрипел, пока неверными пальцами распутывал шнурки и ослаблял завязки. Тогда стало чуть полегче, но под левой грудью по-прежнему кололо, и дядьке Круту казалось, он даже ног не чувствовал.
Он не сразу понял, когда к нему подлетел мальчишка-князь и принялся похлопывать по щекам. Потом подошли еще кмети, и все топтались подле него, словно безусые юнцы. С него стащили кольчугу и кожаный доспех, оставив лишь нательную рубаху, и побрызгали в лицо водой, и полили на темечко, но воеводе все еще было худо.
К отцу подскочил легкораненый в плечо Будимир.
— Батя, батя, ты чего. Все ж хорошо, я ж вернулся, — он обхватил ладонями его лицо, пытаясь заглянуть в мутные глаза, и воевода через силу кивнул.
— Я... я… — прохрипел он, царапая ладонью грубо выструганные доски. — Помру через тебя... — кое-как договорил он и понял, что снова может дышать.
Среди кметей прошелестел нервный смешок. За дядьку Крута перепугались все.
— Тебе еще внуков нянчить, куда тебе помирать, — с облегчением отозвался Будимир и поднял голову. — А вы тут нашто собрались? Живо по местам, живо!
— Отчаянный ты малый, десятник, — кто-то похлопал его по плечу перед тем, как уйти. — Славно их поджарил. До сих пор горит.
— За боярина я бы их всех спалил. Живьем, — выругался второй.
— И за князя, — согласно добавил третий.
— Визжали они там как девки, — снизу с подворья донесся довольный голос кметя, который участвовал в вылазке вместе с Будимиром. — Святополк громче всех!
— Брешешь!
— Вот те перунов знак! Говорю визжал — значит, визжал!
Но в следующие дни стало им уже не до веселья и не до пустой болтовни. Хоть и удалось Будимиру устроить все, как он и хотел, численность святополковского войска от этого не особо уменьшилась. Может, с дюжину они убили, еще столько же ожогами отделялось, да лошадей малость попугали. Но не шибко много людей полегло, коли сравнить с теми, кто в живых остался.
Под конец второго дня воевода велел беречь стрелы, и потому
Кто-то полег перед земляным валом, напоровшись на острые колья, но еще больше дружинников прошли вперед, к стене. И в первый раз отступили, когда закидали их сверху камнями и валунами, которых дядька Крут велел заготовить в избытке. Вослед нападавшим летели бронебойные стрелы да копья.
Первая волна схлынула быстро, и Святополк отвел людей назад. Он знал, что может взять городище измором, и не хотел рисковать понапрасну.
— Сукин сын, — изнуренный, в грязи и копоти, дядька Крут стоял вечером на стене и смотрел, как прихвостни княжича обустраивают себе ночлег.
Он токмо закончил обходить закрома, пересчитывать оставшиеся запасы и был хмур без меры. Сплюнув за стену, он спустился вниз, на подворье, и его тотчас обступили дружинники. С сыном он уже обо всем успел переговорить, и нынче тот подсоблял таскать раненых, которых с каждым днем становилось все больше.
— Что делать станем, воевода?
Дядька Крут обвел гридь тяжелым взглядом запавших от усталости глаз и смахнул с лица давно немытые, грязные волосы. Завтрашний день мог стать для них последним. Запасы подходили к концу. Стрелы, копья, камни... Это понимали все, кроме женщин и детей.
— Будем умирать, — и он широко улыбнулся. — Будем умирать за нашу землю и за нашего князя. Но умирать мы с вами, братцы, будем долго. И сперва перебьем все святополковское отродье до последнего прихвостня.
— Тогда можно и не умирать, воевода! — кто-то из кметей развеселился.
— Ну, стало быть, тогда и не будем! — отозвался дядька Крут, и усталые лица мужчин на пару мгновений разгладили улыбки.
— Женщины с детьми пусть уходят лесом, коли эти ублюдки прорвутся, — снова заговорил воевода, когда стих негромкий смех. — А мы уж с вами поднатужимся и добудем для них хоть полденечка, а лучше целый!
— Да куда им уходить... коли б ведали, что жив наш князь... А так...
— Боярин Гостивит уже утек, лодка его груженая ушла.
— Чтоб она у него, у собаки, перевернулась да на дно легла!
— С таким-то толстяком недолго...
Воевода стоял и слушал, о чем говорили кмети, а потом вскинул вверх руку, потребовав тишины.
— Князь наш жив! Я в это верю крепко, и также следует вам! Будем биться до последнего, но его не посрамим! За князя! За Ярослава!
— За князя! — согласно грянула гридь и зазвенела мечами, застучала о щиты. — За Ярослава!!!
С его именем на устах и пойдут они завтра умирать.
Дядька Крут вздохнул. Нынче ему предстояло поговорить еще с княгиней и сказать, что рано-рано на рассвете предстоит ей уплыть из Ладоги на лодке, которую он давно для нее подготовил. Непростой его ждет разговор. Звенислава Вышатовна не согласится, но нужно добром ее уговорить. Не волочь же силой непраздную княгиню...
Он провел ладонью по лицу, еще пуще размазав грязь, и, задрав голову, посмотрел на небо.
«Видит светлый Перун, ЯркО, что смог — я сделал. Простишь ли ты старика, что не сдюжил дом твой оборонить? И княгиню твою не защитил... княжон невесть куда отправил...».