По другую сторону тепла
Шрифт:
— Почему до выпускного? — переспросила она.
— Потому что — потом я планирую уехать.
— Куда?
— Туда, где вас не будет, — Гарри выпрямился и сел рядом.
Гермиона молчала, кусая губы.
— Да, — сказал Гарри, перебивая ее мысли.
— Что? — рассеянно обернулась она.
— Мне надоело ждать, пока ты задашь вопрос. Да, он поедет со мной.
— Ты что, можешь читать мои мысли?
Гарри встал и выдернул из-под нее свою мантию, заставляя ее подняться.
— Могу, — спокойно сказал он. — И не только твои. Поверь мне, ничего интересного.
Она изумленно моргнула.
— Что, об этом тебя Дамблдор не предупредил? —
Он повернулся и стал взбираться на холм, оставив за собой ошеломленно хлопающую ресницами девушку.
* * *
Надо же, ухмыляясь, думал Гарри, шагая к замку. Хитрецы какие, Мерлин ты мой. Шпионку подослали. Умереть можно от хохота.
Он был зол. Что-то из того, о чем говорила Гермиона, все же царапнуло его по остаткам души, и он не мог толком разобраться, что именно. Ее попытки продемонстрировать, что она способна говорить о Роне? Намеки на времена, когда все они были вместе? То, что она искренне скучала по нему все это время? Что?
А, может, просто то, что, дай им волю, и все они тут же кинутся линчевать Малфоя. Гарри было плевать, кто и что думает о них обоих. Но выслушивать это, объяснять, обороняться, доказывать… Ох, черт, скорей бы уже уехать отсюда! — с тоской подумал он. Куда угодно, лишь бы подальше. Не видеть больше этих лиц, не чувствовать их попыток скрыть неприязнь и непонимание. И Малфой перестал бы, наконец, так замораживаться… наверное.
Гарри чувствовал, что стены Хогвартса давят не на него одного. Жить в этом замке становилось почти невыносимо. И дело было даже не во взглядах и перешептываниях, и не в том, что он, по сути, был вынужден пробираться, как вор, каждый вечер в их комнату — права выехать из Гриффиндорской башни ему так никто и не дал. Просто его не оставляло ощущение, что покой будет только сниться и ему, и Драко до тех пор, пока школа не останется позади. Словно каждый камень в стене следил за ними, настороженно выискивая, не делают ли они чего-нибудь запрещенного. Не задумывают ли что.
Я схожу с ума, обреченно подумал Гарри. Малфой прав, у меня паранойя. Я, вообще, могу спокойно дышать, только когда наступает темнота — и, засыпая с ним рядом, лгать сам себе, что окружающего мира не существует. Только тогда мне кажется, что никто и ничто не может угрожать нам. Да и то… скорее, раньше казалось.
Он вздохнул, вспоминая тот самый дурацкий кошмар, который так напугал Драко несколько дней назад.
Ему снился темный коридор Норы, на втором этаже — и крики Флер, доносящиеся из спальни. Полуоткрытые двери, мелькание пятен света, и запах крови, будоражащий воздух. И сжавшаяся в беспомощном ужасе тонкая фигурка Рона у стены, его рыжие волосы, запрокинутое, побелевшее от страха лицо, стянутые заклятием руки.
Высокий, худой Пожиратель Смерти, в маске и капюшоне, неспешной, предвкушающей походкой приближающийся к Рону. Во сне Гарри твердо знал, что это — Люциус, теперь его невозможно было не узнать, спутать с кем-то. Он смотрел в глаза, скрытые под прорезями маски, и задыхался от невозможности кинуться, вмешаться, разорвать на части это холодное существо.
Треск ломающейся палочки, обломки летят в сторону, и тонкие пальцы тянутся, хватают огненные кудри, откидывая голову. Запах отчаяния и надвигающейся смерти. Безысходность.
А потом рыжие пряди почему-то превратились в светлые, распахнутые глаза Рона налились знакомой серой глубиной, и лицо его перетекло, почти мгновенно меняясь, в лицо Драко.
Короткий удар — туда, где билась тонкая жилка — и из шеи Драко хлынула кровь. Гарри кричал, захлебываясь от отчаяния, глаза застилали слезы, он не мог оторвать взгляд от страшной, рваной раны, и ему казалось, что сердце вот-вот разорвется, потому что это неправда, Драко не может умереть, никогда, никак…
Проснувшись от собственного крика, он подскочил, как ужаленный, все еще задыхаясь, и скорее почувствовал, чем услышал, что Малфой рядом, совсем рядом, так близко, и Гарри вцепился в его плечи, как сумасшедший, дернул к себе, заставляя откинуть голову, и вдруг увидел бьющуюся тонкую жилку на шее, ту самую… На мгновение ему показалось, что он все еще видит кровь, струящуюся из рваной раны. И испугался, что, если прикоснуться губами, можно будет ощутить солоноватый привкус…
Он приник к Драко, зарылся в него лицом, тяжело дыша и чуть не плача, и все никак не мог решиться разжать объятия, отпустить его. Малфой замер в его руках, и они сидели так, пока Гарри, наконец, не смог заставить себя пошевелиться и выдавить что-то наподобие извинений, и сердце Драко почему-то билось с такой силой, словно он снова находился на грани истерики — или просто был нечеловечески взволнован…
Гарри плохо помнил ту ночь, намного хуже, чем сам сон. Голова у него тогда соображала, примерно как и должна была, видимо, после тяжелого ночного кошмара. Наутро ему было неловко, и он пытался пробормотать Малфою, что не хотел пугать его, но тот довольно хмуро оборвал все поползновения одним тяжелым пронзительным взглядом, и больше они об этом не говорили. Разве что Драко пару раз осторожно спрашивал, что же ему приснилось, но Гарри так и не собрался ему ответить.
Да и что было отвечать? «Мне приснилось, что ты умер, и я испугался»? Глупо, особенно учитывая, что один раз Малфой и вправду уже умер. И вряд ли ему нравится об этом вспоминать.
Я сойду с ума, если он снова когда-нибудь умрет, подумал Гарри.
Он остановился, прислонившись к дереву. Что бы между ними ни было, почему-то теперь, когда они почти все время проводили вместе, в чем-то им стало еще тяжелее, чем раньше. Была какая-то нарастающая недоговоренность… и наступающее временами дурацкое ощущение, будто что-то не так. Словно Гарри отрицал нечто яркое и очевидное, подменяя это привычной реальностью. Словно они оба это отрицали.
Я люблю его, вздохнул Гарри. Я не сомневаюсь в этом, что бы там это слово ни значило. Я хочу, чтобы он был рядом, это абсолютно точно. Мне претит даже мысль о том, что его может не быть со мной. Мне хорошо и легко с ним — почти всегда, он единственный, с кем я рад разговаривать, с кем мне нравится молчать. Я восхищаюсь им, его силой и его настойчивостью, его легкостью, его умом, его аристократической педантичностью. Его острым языком, его чувством юмора.
Его красотой. Да, несомненно — глупо отрицать, что Малфой нечеловечески, безумно совершенен. Я пялюсь на него, как идиот, когда он одевается, когда читает, сидя у камина, положив книгу на пол между согнутых коленей и обхватив голову. Когда он смеется, когда задумывается. Это как наваждение, которое уже не прервешь.