По обе стороны горизонта

Аванесов Генрих Аронович

Серега, конечно, слышал весь наш разговор. Через несколько минут, одетые во взятые из шкафов костюмы, мы вышли в гостиную. Одежда там в шкафах висела явно не случайная. Она была хорошего качества и точно соответствовала нам по размеру.

В гостиной нас ожидали трое. Они вели себя очень сдержанно и спокойно, и создавалось впечатление, что они видят в нас своих коллег по профессии. На столе стоял портативный магнитофон, и лежала стопка газет. Когда мы сели, кто-то протянул их нам. Я почти машинально развернул одну из них, и глаза у меня буквально полезли на лоб. На первой странице красовались наши с Серегой портреты в черных траурных рамках. Ниже шла серия фотографий, сделанных около гостиницы, когда мы ее покидали. В том числе, было запечатлено, как мы гордо отъезжаем от нее. Ниже был виден разбитый вдребезги автомобиль, а рядом на носилках, закрытых простынями, лежали два тела. У одного трупа из под простыни высовывалась нога. На ней я увидел свой ботинок. На еще целом и на уже разбитом автомобиле был виден номерной знак. Да, это была та машина, на которой мы ехали. Кто

же лежал на носилках, если мы были здесь в целости и невредимости. Неужели я после этого злосчастного чая действительно сел за руль и разбил машину. Но подобные сомнения сразу исчезли. Один из сидящих за столом, видимо старший, произнес:

– Добро пожаловать в родные пенаты. Мы классически вывели вас из операции. Ни одна собака не догадается, что вы целы, невредимы, а главное, живы, и будете сейчас с нами завтракать. Времени у нас мало, а путь нам предстоит неблизкий. Можете ничего нам не рассказывать и неблагодарить. В нашей профессии такое случается, правда, нечасто и не всегда так безупречно.

Они явно принимали нас за кого-то другого. У меня уже появилась мысль сказать им об этом, но старший потянулся к магнитофону. Из него раздался голос Генерала: "Уважаемые господа! – Он назвал нас господами, а не товарищами, как было принято в нашей стране повсеместно, что уже было удивительно и странно. – Я понимаю, вы шокированы последними событиями и не можете понять, что произошло. Я же сейчас не могу вам ничего объяснить. Скажу только, что обстоятельства заставляют нас сменить место дислокации. Следуйте строго указаниям ваших коллег и не задавайте вопросов. Все, что будет необходимо, я объясню при встрече. Она произойдет не слишком скоро, но вам придется набраться терпения".

Магнитофон смолк, и из него пошел легкий дымок.

Множество мыслей и эмоций захлестнуло меня. Главными были гнев и возмущение. Наверное, это было написано у меня на лице, потому что старший сказал:

– Похоже, вы не все поняли. Ладно, растолкуем по ходу дела. А пока надо перекусить и ехать.

На столе появилась какая-то еда и чай. Я машинально что-то проглотил, но к чаю не притронулся. Кажется, Серега поступил так же. Завтрак окончился так же быстро, как и начался. Дожевывали уже на ходу. Один из моих соседей по столу сказал мне какие-то ободряющие слова, которые я не расслышал, и покровительственно похлопал по предплечью. Я ощутил легкий укол, подумав, что когда распаковывал новую рубашку, не вытащил из нее все булавки. Но почти тут же почувствовал слабость во всем теле и рухнул в кресло. К моим губам приложили стакан. Я что-то выпил и почти сразу почувствовал, что полностью избавился от каких бы то ни было мыслей. Я стал автоматом. Мною можно было управлять. Более того, я чувствовал готовность выполнить любую команду, любого содержания. Прыгнуть под поезд, проглотить яд, забраться на берлинскую телебашню. Но ничего такого пока от меня не требовалось. Мы спустились во двор. Кто-то поддерживал меня под руку. Я не удивился, когда мне предложили лечь в багажник большого легкового автомобиля. Крышка закрылась. Машина тронулась. Куда и зачем мы ехали, мне было безразлично. Лежа в багажнике, я не ощущал никакого дискомфорта. Потом, не знаю через какое время, машина остановилась. Багажник открылся, и мне помогли выбраться из него. Мы были в гараже. Из него меня провели по лестницам куда-то наверх, где оказалось кресло. В нем я сидел, пока ко мне не подошли и не дали выпить что-то сладковатое. Я был послушен и тих. Из кресла меня опять повели на улицу и снова посадили в машину. Теперь на заднее сидение. В руках у меня появилась какая-то книжица. Мне объяснили, что по команде я должен буду вынуть ее из кармана и кому-то дать. Я преисполнился важностью порученного мне задания и, когда мы вышли из машины, с гордостью выполнил его. Очевидно, это был паспорт. После этого мы поднялись на борт корабля, а меня препроводили в каюту и уложили в постель.

Что было дальше, сказать трудно. Не было смены дня и ночи, да и времени тоже. Была только кровать, или койка, как называют ее на кораблях. В ней я лежал, вставая лишь изредка, когда мне это предлагали сделать. Что-то ел, что-то пил, и все это не по собст- венной инициативе, а кому-то подчиняясь. Без всякого протеста, потому что так должно было быть. После еды или питья я каждый раз проваливался в какое-то полуосознанное небытие. В нем я витал в бесконечном, но абсолютно доступном пространстве и мог одновременно находиться в нескольких его точках или раствориться в нем полностью. Пространство постоянно взрывалось красками и делало это, подчиняясь понятной только мне логике. Мне казалось, что именно я управляю всем этим, созидая и разрушая целые миры с необыкновенной легкостью. От пребывания в этом состоянии оставалось ощущение всесилия и всеобъемлющего высшего знания. Но постепенно яркий мир красок начинал тускнеть, а пространство сжималось, и оставалось только чувство приобщенности к высшему знанию, суть которого ускользала полностью. Хотелось снова вернуться в это состояние, вновь обрести и сохранить могущество, пусть даже мнимое. Приносимое мне питье делало это возможным, но с прежним результатом.

Как ни странно, мозг критически относился к происходящему. Постепенно я понял, что меня поят отравой, и начал осторожно отказываться от нее. Сначала я не допивал принесенное зелье, а потом стал просить, чтобы стакан оставляли у меня на тумбочке около койки. В удобный момент я вставал, испытывая огромную слабость, и выливал жидкость в раковину.

Иногда ко мне приходили видения. Они появлялись тогда, когда действие наркотика ослабевало или пропадало полностью.

Видения запоминались. К ним можно было вернуться вновь, обдумать, проанализировать. Первой меня посетила Нина. Она предстала предо мной в строгом черном платье и молча смотрела в глаза. Я знал, что она жива, но находится где-то далеко-далеко, и наши судьбы могут больше никогда не пересечься, однако возмущения такой несправедливостью у меня не возникало. Наоборот, я не понимал, но чувствовал, что для меня она навсегда осталась молодой, как и в памяти тех, кто ее знал и помнил. Ревности к ним тоже не возникло. Потом появилась мать, а вместе с ней и угрызения совести, что ее образ не возник у меня первым. Я понял, в чем дело. Она была на этой земле, но не было меня, в чем она была уверена. Я ничего не мог с этим поделать. Не мог подойти, сказать: "Я здесь, быть может, вернусь", – но чувствовал фальшь этих слов. Где-то внутри я знал, что никогда не вернусь, а обманывать не хотелось. После этого видения я долго не подпускал никого к себе. Даже в той прострации, в которой я находился, было тошно. Но отец все же прорвался ко мне. Он сказал то же, что говорил всегда: "Держись, сынок". Он знал, что я здесь, и хотел меня подбодрить.

Эти видения были мне понятны. Люди и события, появлявшиеся в них, были мне близки, они постоянно жили в моей памяти. Но, помимо этого, появилось что-то еще, чему я не мог дать разумного объяснения. Это что-то занимало меня больше всего остального. Если раньше моя память носила в основном ассоциативный характер, приходя на помощь в разговоре или при решении какой-то текущей задачи и предоставляя данные из прочитанного или узнанного другим способом, то теперь в ней обнаружились уголки или слои, где хранилась информация о таких вещах, событиях и людях, о которых я ничего раньше не знал. Всего этого было много, очень много. Впервые я обратил на это внимание, когда увидел себя, седлающим лошадь, чего я никогда в жизни не делал и не знал, как это делается. Я удивился и попытался восстановить детали процесса. Оказалось, что все они мне известны в мельчайших подробностях. Более того, мне удалось рассмотреть детали своего костюма, более чем странного для современного человека. Это были штаны и куртка из грубой кожи, широкий пояс, на котором висела сабля или меч и короткая, но увесистая палица с шипами. Нескольких шипов недоставало. Видимо, этим оружием мне уже приходилось пользоваться в бою. Я знал, что и сейчас, когда я оседлаю лошадь, мне предстоит бой, в который шел в полной уверенности в победе. Вокруг меня было много других людей, которые тоже готовились к этому бою и ждали лишь команды. Моей команды.

Тогда, в первый раз, я сам прервал это воспоминание. Мне показалось, что это бред, с которым лучше расстаться сразу, но тут же переключился на другое, теперь уже вполне мирное воспоминание. Оно снова касалось меня. Очевидно, это был острый момент моей жизни. Я увидел себя в богато украшенном зале среди пышно одетых людей, которым показывал чертежи будущего собора. Со мной спорили, но я стоял на своем. Оказалось, что я сведущ в церковной архитектуре, архитектуре явно далекого прошлого, чего никак нельзя было сказать обо мне сегодняшнем.

Сознание постепенно раскрепощалось. Мой отказ от приема наркотиков вряд ли прошел незамеченным. Но, поскольку я вел себя спокойно, мои тюремщики не предприняли никаких действий. Они были профессионалами и не считали нужным делать что-либо лишнее. Их задачей было лишь доставить пленников к месту назначения, не затрачивая лишних усилий. Я же не считал нужным буянить, так как в сложившихся обстоятельствах, изменить ситуацию было все равно невозможно. Такого же мнения придерживался и Серега, с которым у нас восстановилась телепатическая связь. Ему, как и мне, удалось избавиться от наркотиков.

Наконец, настал день, когда нас вывели на палубу, чтобы покинуть корабль. Происходило это событие в нескольких милях от берега. Корабль сбавил ход, и к его борту пришвартовался небольшой катер. Сверху он выглядел почти игрушечным. Чтобы попасть на него, надо было спуститься по раскачивающемуся во все стороны веревочному трапу. В обычном состоянии я справился бы с этим упражнением играючи. Но долгое лежание в койке и успокоительные или наркотические средства, которые держали меня в узде почти все это время, ослабили организм. Я с большим трудом, буквально на пузе, сполз по трапу. Еще хуже пришлось Сереге. Его грузное тело поддерживали на веревке два дюжих матроса. Те, кто нас сопровождал в пути, остались на корабле, и мы без каких-либо вещей отправились к берегу.

На другом краю света

На борту катера кроме нас было еще двое: здоровенный блондин, которого я сразу окрестил Скандинавом, и маленький и худенький чернокожий, стоявший за штурвалом. Последний был занят своим делом и не смотрел в нашу сторону. Скандинав же явно интересовался нами и хотел что-то сказать, но откладывал это на потом. Светило яркое солнце и, если бы не брызги воды, обильно летевшие на нас, было бы нестерпимо жарко. Катер бодро побежал к берегу. Поманеврировав, он лихо, на полном ходу, влетел в маленькую бухточку, которую с воды было совершенно не видно. Он уткнулся носом в песчаный берег, на котором вскоре оказались и мы. Скандинав, увидев, что передвигаемся мы, прямо скажем, неважно, куда-то исчез и вернулся через некоторое время на джипе. С его помощью мы вскоре оказались у широкой лестницы, ступени которой привели нас на веранду большого двухэтажного дома, возвышавшегося над бухтой. Вид отсюда открывался великолепный. У сидящего на веранде берег выпадал из поля зрения. Видна была только бесконечная водная гладь, из которой вырастала тяжелая океанская волна, то и дело с шумом разбивавшаяся о берег. Наверное, именно такого эффекта и добивался строивший дом архитектор.