По правилам и без

neereya

— Я тоже, — Дима чуть улыбнулся — в рамках вежливости. Только вот я заметила, как он сжал зубы, как в глазах появилась пугающая сталь, а свободная рука сжалась в кулак.

Шекспир тоже это заметил.

— Молодежь, у вас сейчас чайник жариться начнет, — опуская руку — по комнате при этом словно заряд какой-то прошелся, бросающий в дрожь, — произнес он с улыбкой.

Я тут же опрометью кинулась к плите, разделяя тем самым самого дорогого и самого ненавистного мне людей.

— Дим, достань еще одну чашку, пожалуйста. Там, на верхней полке, — попросила я, трясущимися руками раскладывая пакетики по чашкам и заливая их кипятком. Аромат малины тут же наполнил кухню.

Этот аромат навсегда останется для меня предвестником беды и не будет вызывать никаких положительных эмоций.

Снова раздался дверной звонок, Антон-Шекспир вызвался открыть, мама, до этого резавшая и раскладывающая по блюдцам в гостиной торт, вынырнула в коридор с испачканным в креме пальцем, мы с Димой — в тот же коридор с чашками чая, а в дверном проеме застыл… мой папа.

Чашка — моя самая любимая, с Джеком из «Кошмара перед Рождеством» — упала на пол с громким звоном, а почти одновременно с ней, с глухим стуком, коробка с пирожными — такими любимыми, с малиновым сиропом.

Немая сцена была достойна Гоголя.

Глава 22. Черное и черное

Я сидела на диване и бездумно созерцала что-то в чашке, некогда бывшее чаем, а теперь — остывшим вместилищем всего плохого, благоухающим жизнерадостным ароматом малины. Когда-то я любила малину.

Когда-то я радовалась приезду папы больше, чем чему-то другому, а сейчас готова была бы отдать все, лишь бы он не приезжал. Хотя бы не сегодня, или хотя бы на полчаса, да что там, пятнадцать минут раньше!

«Мне не рады, да? — спрашивали его глаза, и тут же добавляли раздраженным отблеском: — Теперь здесь он?»

Папа и Шекспир совершенно точно знали друг друга, только скрывали: второй успешно, первый не очень. Объяснить бы все, прогнать этого Антона ко всем чертям из этой квартиры, из маминых отношений, из жизни!.. Но вместо этого я только безумно смотрю в чашку с остывшим чаем.

Дима незаметно для других сжал мою руку, и от этого стало хоть чуточку, но легче — гораздо легче, если быть откровенной. Я не одна, он со мной, он все знает, понимает, поможет.

— Рита, ты с нами? — вдруг окликнула меня мама обеспокоенно-укоризненно. Точно, они о чем-то говорили… Фарс под названием «чаепитие в почти семейном кругу». Все началось со «знакомства» с Димой, а закончилось — вернее, продолжилось — излюбленной темой при наличии одиннадцатиклассников — поступлением, планами на будущее, и прочим, и прочим.

— Я задумалась, — наконец ответила я, нехотя отрываясь от созерцания содержимого чашки, и под укоризненным взглядом мамы добавила: — Простите.

— Да ничего, у девушек ее возраста часто мысли витают где-то далеко, — улыбнулся — мне захотелось разбить об эту улыбку с десяток чашек, будь они хоть тысячу раз любимыми — Антон. Будто и не подозревал, что сейчас все мои мысли витают над его могилой.— Лучше расскажите, как вы с Димой сблизились.

— Мне тоже интересно, и Леше, я уверена, тоже, — тут же с жаром поддержала эту идею мама. Папа следом кивнул, а Дима рядом прыснул, но тут же взял себя в руки. Только, зараза, толкнул меня под бок, мол, рассказывай сама, иначе расскажу я.

— Ну, это долгая история… — поняв, что поддержки ждать неоткуда, нехотя начала я. — И совершенно не интересная, — но это никого не смутило. Этот гад рядом уже едва сдерживался, чтобы откровенно не заржать, так что я тут же мстительно выпалила: — В женском туалете нашей школы.

Четыре челюсти синхронно упали вниз, я насладилась произведенным эффектом, но, прежде чем кто-то что-то сказал, продолжила:

—

Я ушла с «Познай себя», а Дима прятался от Жабы Падловны, — в ответ на укоризненный взгляд мамы только криво улыбнулась. Позже я поняла, что это были колокольчики истерики, но сейчас Остапа в моем сомнительно привлекательном лице просто понесло. — Мы мило поболтали, Дима помучился с кубиком Рубика, я ему помогла, а потом он забрал мою заколку — твой, папа, кстати, подарок; уверена, ты про это уже забыл, но все же она была любимой — как залог того, что я его не сдам. На физ-ре нас поставили в паре, а на следующее утро я его свалила на льду. Тогда же Катя — если кто не знает, моя подруга — решила помириться со своим бывшим парнем, по совместительству лучшим другом Димы…

— И как-то так получилось, что с тех пор мы постоянно сталкивались и стали проводить все больше и больше времени вместе, — закончил мой восхитительный рассказ Воронцов, сжав мою ладонь слишком сильно, призывая заткнуться. Я задохнулась от возмущения: все самое интересное еще было впереди, к примеру, очень сблизившее нас похищение, или предшествующая этому ночь лечения расшатанных пьяным папой нервов.

— Рита, не надо, — тихий шепот, ослабевшая хватка и не укоризна, а скорее боль в серых глазах.

Действительно, чего это я… мама ведь ни в чем не виновата, да и папа — не то чтобы тоже, но ненавижу в этой комнате я лишь одного. Но что-то сказать ему сейчас — причинить боль маме, а этого мне всегда хочется меньше всего.

— Прошу прощения, — неожиданно для всех — даже для меня — поднялся Дима, — но у меня сегодня еще много дел, так что, с вашего позволения, я пойду домой. Рит, Катя передала твое задание по англискому мне, если хочешь, я могу занести его вечером, или…

— Я сама заберу его сейчас, хорошо? — тут же охотно поддержала это вранье я. На секунду мне подумалось, что вот он, конец: Дима уходит, оставляет меня наедине с этим враньем, слишком тягостным и прилипшим к самым истокам… А ведь мало того, что последний урок английского у нас уже прошел, так еще и уже недели две Егор Валентинович не задавал ничего, кроме устных сочинений. Но в этот момент я как нельзя больше была благодарна тому, что мама твердо уверена: задания задают даже на последние уроки, и делать их просто жизненно необходимо. Поэтому, получив от нее веское «Да, английский сейчас везде нужен» и пообещав вернуться поскорее, я спешно покинула квартиру, полностью пропахшую малиной и ложью. Дима шел рядом, держал меня за руку и оказывал невероятную поддержку одним своим присутствием.

Продержалась я до того момента, как разулась и сняла куртку, а потом ноги резко перестали меня держать. Руки тряслись, горло сдавило, слезы сами по себе начали литься из глаз. Я плохо соображала, когда Дима поднял меня на руки и отнес на тот самый памятный диванчик, укутал пледом и напоил чем-то успокоительным с резким лекарственным запахом. Просто плакала, сминая его рубашку, оставляя мокрые разводы, жалко шмыгая носом, слушала бессмысленные слова и обещания, то успокаивалась, то рыдала пуще прежнего. Что-то шептала, кричала, снова шептала.

А потом было безумно стыдно за истерику, за опухшие глаза, за шмыганья носом, за слабость, за все то, что я шептала-кричала.

— Расслабься, Белка, все будет хорошо, — Дима вновь щелкнул меня по носу, а потом притянул меня к себе и поцеловал. Я отвечала ему со всей возможной нежностью и любовью, словно в противовес пессимистичным мыслям, то и дело появляющимся в моей наверняка уже не здоровой голове.

— Я люблю тебя.

«Это словно прощание», — вдруг подумалось мне, но я отогнала эту мысль как можно дальше.