По следам Таманцева
Шрифт:
— Догадываюсь, — сказал я.
— Правильно догадываешься — это мужчины. Так что ты и сам мог ответить на этот вопрос. А насчёт партизанщины… Это было народное движение. И как его ни пытались привести к какой-то стройной организации, стихийность в нём всё время выпирала. Упорядочить всё это было тяжело, даже невозможно. Впрочем, если б это случилось, то, может, и движения никакого бы не было. Всякое тогда бывало. Хотя к сорок третьему всё стало более или менее управляемым. У партизан ввели военную структуру. Отряды разделили на роты, роты — на взводы, а последние на отделения
Командиры отвечали за всё — боевые операции, поведение своих подчинённых, контакты с населением. Сбором продуктов после сорок третьего года занимались только хозяйственные взводы, всем остальным было запрещено делать это.
— И это исполнялось?
— Да, и контролировалось жёстко, по-военному. В соседнем отряде был такой случай. Вернулся из рейда партизан на лошади, а вместо седла — красивый коврик.
— Где взял?
— Да, так, — говорит, — в одной деревне.
Стали разбираться и выяснилось, что он самовольно заехал в деревню и отнял коврик у одной женщины, муж которой был в партизанах. Парня в назидание другим судили и расстреляли.
— Да-а…
— Вот тебе и «да»… Давай ещё по одной…
Мы выпили ещё по одной.
— Вот ты говоришь, что этому прототипу не хватало? А, наверное, и не хватало признания. Воевал мужик, всё видел, а потом писатели стали описывать войну не совсем такой, какой она была на самом деле. Появились литературные герои, и они заслонили реальную войну и реальных героев. Вот и обиделся мужик, и чуть-чуть подправил свою биографию, дотянул её до неких образцов массового сознания.
— Да, это я и сам понимаю.
— А в чём вопрос?
— Что с этой информацией дальше делать?
— А это ты уж сам решай, не перекладывай на чужие плечи. А что касается операций… — продолжил прежний разговор хозяин. — Вся правильность их с позиций военного искусства тоже появилась потом, после войны. Когда в учебных заведениях все те операции превратились в схемы, а схема от жизни отличается, прежде всего, правильностью… А ты прочитал дневник и видишь, что всё там происходило неправильно…
— Значит, всё идёт не от…
— Да, всё идёт от идеализации войны, от идеализации партизанского движения, а идеализация всегда плохой помощник…
— Почему?
— В ней есть элемент того, что в реальности не могло существовать, то есть…
— То есть вымысла.
— Да, вымысла, но вымысла, который порождён конъюнктурой времени…
Так, слово за слово, мы допили бутылку, но вопреки известной поговорке, что без бутылки — не разберёшься, так ни в чём и не разобрались.
Просто стали говорить сумбурнее, перебивая друг друга…
Первым решил поставить в этом точку мой собеседник.
— Ладно, — сказал он, — подведём маленький итог…
— Подведём, — согласился я.
— Первое. Что тебе делать с полученными материалами — решай сам.
— Угу, — сказал я и сделал вид, что загибаю палец.
— Второе… В любом случае, ты не суди их строго, они свою миссию выполнили, и самое интересное, выполнили отнюдь не по чьей-то указке… А то, что они не вписываются в какие-то стандарты героев или схем негласной работы,
Домой я пришёл в полном смятении, сказал жене, что сильно устал, и завалился спать, рассчитывая утром принять решение. Но спрятаться за рассвет не удалось. Утром позвонил главный редактор.
— Ну, — пробурчал он вместо приветствия.
— Не запряг, — ответил я ему.
— Пытаюсь запрячь, — перевёл он всё в шутку, — что надумал?
— Ничего. — Ну, вот. А я полагал, что ты уже набросал черновик статьи…
— Нет, — ответил я.
— Что же ты так просто сдаёшься? Пободайся…
— Нет.
— Выходит, зря ты съездил за семь тысяч верст, — сказал главный редактор, пытаясь хоть этим меня завести.
— Именно так.
— Дать тебе подумать ещё денёк?
— Нет, всё решено.
— Ну, дело твоё, — сказал он и повесил трубку.
Итак, я отказался, но, вопреки ожиданию, не почувствовал облегчения. А вдруг я поступил неправильно? Может, всё-таки надо было описать историю Коловратова?
Теперь меня стал мучить вопрос: стоило ли отказываться от написания очерка или сценария? Как обычно бывает в таких случаях, начал искать аргументы. Если бы я знал или хотя бы интуитивно догадывался, что эта история приблизит меня, а потом и читателя, к какому-то выводу, который можно назвать истиной, а усвоение этого вывода позволит ему в будущем не совершать ошибок, которые выпали на долю предыдущих поколений, я бы, конечно, не отказался. Но сделать такой вывод я не мог…
А, может быть, дело и не в выводе, а просто в отсутствии некоего штриха, который мне не даётся и который бы подвёл черту и сделал моё повествование законченным в полном соответствии с литературными канонами?
Яд писательства настолько крепко въелся в меня, что я не мог представить читателю материал в необработанной форме, в виде неких путевых заметок с описанием дороги, средств передвижения, а главное — людей, которые встречались мне в пути, как в настоящем, так и в прошлом. Заметок без начала и без конца, без завязки и развязки; заметок в том неправильном и несимметричном виде, в каком не может существовать литературное произведение, но распрекрасно существует сама жизнь, причём ни на секунду не чувствуя себя ущербной.
Юшков
— Знаешь, — сказал мне Геннадий Владимирович, когда мы перешли мост через закованную в бетон речушку Цнянку, — в так называемую «перестройку» появилось много произведений о войне, о её страшных и чёрных страницах. Многие писатели и режиссёры совершенно искренне считали, что наступила та «эра милосердия», о которой писали когда-то братья Вайнеры.
В их книгах и фильмах стала звучать мысль о том, что некая добрая цивилизованная сила пришла к нам, чтобы сделать нас лучше и счастливее, а мы уничтожили её себе во вред, да ещё и радуемся тому, как варварски, не щадя себя, мы это сделали.