По следам Таманцева
Шрифт:
— Тогда это другое дело, — примирительно говорит Антонов.
— А чего они здесь? — спрашивает Львов.
— Пошли за разведданными в один из гарнизонов. Сегодня ночью будут возвращаться и зайдут к нам. Так что ночь отдыхаем, а на рассвете уйдём в лес.
— Где будем делать засаду? — спрашивает Кашин.
— Засаду сделаем между Смолзаводом и Радицей, в перелеске. Лес у дороги, где ходят машины, не вырублен. Поедем на двух упряжках, в каждые сани — пару лошадей, — говорит Шаповал.
— А если не пройдут лошади?
— Сориентируемся на месте…
Готовимся ко сну, уже проверили оружие, гранаты, всю нехитрую экипировку. В 23 часа стук в окно, и в хату вместе с облаком пара вваливаются «суворовцы»:
— Принимайте гостей! Да вы тут неплохо устроились, приятный запах борща, — говорит Бакулин. — Перекусить найдётся что-нибудь?
— Для хороших людей — ничего не жалко, — отвечает Антонов.
Сегодня он главный кашевар. Антонов расставляет на столе миски.
Пять часов тридцать минут — мы уже в санях. Едем, немного прохладно. Ребята сжались, не столько от холода, сколько от неизвестности.
Однако приехали мы напрасно, следов от машин нет. Надо возвращаться, но днём это делать нельзя: кругом немецкие гарнизоны, заметят — тогда операции уже не провести.
— Повторим заход, — говорит Миша, — а до вечера побудем в лесу.
— Костров не разводить… Сало не жарить, — подхватывает Кашин. Все улыбаются, поскольку знают — еды у нас нет. Уходим к лошадям. Греемся, прыгая вокруг саней или затевая борьбу друг с другом. К вечеру изрядно устаём, но благо — зимний день короток.
Возвращаемся на свою стоянку. Горячий ужин, провальный сон, подъём, и опять та же дорога. Всхрапывают лошади. Едем к магистрали.
Есть следы машин. Но сколько их прошло — понять трудно. Если больше двух, то справиться с ними будет тяжело. Делимся на две группы и прячемся в кустарнике. Полагаем, что нас с дороги не видно.
— По команде «к бою» выбегаете к сосне и расстреливаете тех, кто сидит в кузове, — говорит Шаповал, — остальные работают с теми, кто в кабине. Они же выводят машину из строя.
Шаповал выставляет дозор, следовательно, всем остальным можно подремать. Неожиданно для себя я засыпаю, и тут же чувствую толчок в бок.
— Машина, — говорит мне Бакулин.
Действительно, до нас доносится звук работающего мотора.
— Метров пятьдесят, — говорит Бакулин.
Гул машины становится всё отчетливей. Мы с Бакулиным перебегаем к сосне. Берём оружие на изготовку…
— Как только… — произносит Бакулин.
— Знаю, знаю.
Машина поравнялась с нами. Стрелять с Бакулиным мы начинаем одновременно и без какой-либо команды. Мы точно братья-близнецы не нуждаемся в сигнале для того, чтобы действовать одновременно.
Сидящие в кузове мгновенно падают. Тут же раздаётся стрельба со стороны основной группы. Чувствуется, что машина потеряла управление, хотя ещё движется по инерции. Но вот она прошла метров десять и остановилась.
Но
— Фоер!
Оставшиеся в живых немцы приподнимаются над бортами, и отвечают нам автоматным огнём. Затем снова скрываются за бортами — стреляные воробьи.
Я и Бакулин продолжаем стрелять по кузову. Но стоит нам прекратить огонь, как снова раздаётся команда:
— Фоер!
Противник отвечает огнём. Кто-то толкает меня в бок. Это Шаповал. В это время с его головы пуля срывает кубанку. За дальним от нас колесом устроился автоматчик. Я стал обходить машину, но он, поняв маневр, бросился бежать.
— Хальт, — ору я.
Но он не останавливается и бежит в лес, в одной руке у него автомат, в другой портфель. Понимаю, что мне его не догнать. Останавливаюсь и с колена стреляю. Попал. Подхожу ближе — офицер. Лежит лицом вниз. Времени на изучение его нет, забираю портфель и автомат. Ухожу. Со стороны Смолзавода слышатся автоматные и винтовочные выстрелы. Подхожу к машине. Ребята выбрасывают из кузова трофеи.
— Бери, Вася, что можешь.
— Много не могу, — отвечаю, — а кое-что возьму.
Тут же на меня вешают два автомата, медицинскую сумку, боеприпасы. В руках у меня портфель.
— Отход, — командует Миша.
Мы быстро уходим в сторону леса. Но уже через двадцать метров засвистели и защёлкали по стволам деревьев пули от одиночных винтовочных выстрелов, а затем ударили автоматные очереди.
Подбегаем к лошадям. Все в сборе. Подсовываю портфель под солому и сажусь на него. Лошади, несмотря на то, что застоялись, взяли дружно. Несут нас изо всех сил подальше от преследователей. Стрельба не стихает. Отъехав километра четыре, сворачиваем круто направо и по балке спокойно въезжаем в деревню.
На стоянке открываю портфель.
Ба! Там яичница вперемежку с кусками мыла и стеариновыми свечами. Но в другом отделении портфеля карта минных полей, чертежи блиндажей и сооружений вокруг зенитных установок — того, что, видимо, строили немцы.
Осень. Темные ночи. В лесу сыро, пахнет прелостью. Птиц уже не слышно. Тишину притихшей деревни нарушает лишь собачий лай да редкое мычание коров. Даже не верится, что идёт война. Но об этом постоянно что — либо напоминает. Вот и сейчас взлетает ракета, слышится пулемётная очередь, и всё становится на свои места.
Мы идём из деревни Прудище Смолевичского района, где была наша временная стоянка, в деревню Осовец. Идём тихо, каждый размышляет о своём. «Наверное, суждено мне жить», — думаю я.
Припомнилось, как в Прудищах мы стояли в сенях одного дома, прислонившись к косяку, и беседовали с Мишей Любимовым. Он шутил, рассказывал анекдоты. И вдруг высоко в небе показалась итальянская «рама».
— Высоко летают, — заметил я. — А кого боятся — непонятно: зениток и артиллерии у партизан нет, да и партизаны здесь появляются редко.