По странам рассеяния

Янковская Виктория Юрьевна

«В чаще, где пахнет грибами…»

В чаще, где пахнет грибами, Хвойными талыми смолами, Я пробираюсь за псами — Дикая и полуголая. Как раскричались цикады! Путь мой запутан лианками… Вновь ничего мне не надо! Снова я стала Тарзанкою! 1936

Я же — пчела

Маме!

Солнце сегодня взглянуло в леток: Ветер, хребты целовавший, нашептывал в улей; Так захотелось увидеть цветок! Чувствую, знаю наверно — сегодня проснулись… Я

полетела, где серенький снег Пашни долины в себя с упоеньем впивают. Снова журчанье порывистых рек — В них отражаюсь и вижу, что снова жива я! Россыпь живых самородков весны — Дети приморских предгорий — Адонисы это! Лапками их задеваю — они Глазки открыли в пушке золотистого цвета. «Лапками сердца» я первый медок В улей, зимой пустовавший, таскаю, воруя: Солнце скрутило весь м орос в моток, Крылья свои я впрягаю в небесную сбрую. Это мой первый адонисный вклад. Скоро — багульник, фиалки — зажгутся по склонам… Год обеспечен! Ликуя жужжат Мысли, рожденные мартовским первым бутоном. Я поняла только в улье зимой, По собиранью цветочного меда тоскуя, Что поклоняюсь я Флоре самой: Я же — Пчела! И не нужно мне пищу другую! 1930

Багульник

Пора была вам распуститься лишь весною, Цветы багульника малиновых оттенков, Но, в вазочку поставленные мною, Вы распустились вдруг на тонких ветках… На улице зима и снег еще белеет, А вы нежнейшими дрожите лепестками, И листики тихонько зеленеют, Глядя кругом весенними глазами. Вам преждевременное пробужденье странно? Вам кажется — судьба цветочная ошиблась? Нет, — каждого не поздно и не рано— По предопределенью сердце билось. 1930

Весною

Малинке

Над Кореей вечер моросистый Распустил печальное крыло, Нити тонких аметистов В небе судорогой замело. Кто глядит, зовет и манит в дали? Взор пустой и страшный — без лица… Горы эхом отвечали: «Кто ты? Кто ты?» — без конца. Не увидишь. Дух его поранен. Плоти нет — и в том его тоска. Мир его не твой — безгранен, За сегодняшним «пока». Я иду, иду сквозь влажный м орос… Близко… Где ты? — Вовсе никого… Но откуда этот голос? Зовы вечные тревог? Аметист сменен агатом черным, А его прогонят янтари… Чьей-то воле ты покорный Проскитался до зари… Возвратишься. До заката смолкли Эти зовы: Гор ли? Сосен? Скал? На тебе одежды волглы, Чтоб ты помнил, что искал. Новина, 1928

Ландыши

Сирена надрывается в порту, Указывая путь плутающим в тумане. Кругом бело, но я тропу найду Туда, где ландыши смеются на поляне. Как жемчуга! Стоят, как бы в бреду… Таких — не видели, не знают горожане, — Такие ландыши в своем чаду Хмельно звенят, танцуя в сказочном тумане… Срывая, жизнь прекрасную краду… Прислушайся! — Услышишь тонкое стенанье… И в унисон с сиреною в порту Оно поет о майском грустном расставанье. Сейсин, 1939

Веер

В мартовском покое на пригреве, На сухой траве, под шелест сосен, Мне послышались опять напевы Отлетевших прежних

весен. В небе плачут журавли и гуси, И опять летят они на север. И опять во мне так много грусти… Жизнь — полуоткрытый веер! Потихоньку веер раскрывает Только дольки — гибкие, как струнки. Но по ним никто не угадает Продолжение рисунка… Корея, 1937

«Ночью я зачиталась нечаянно…»

М. С. Рокотову-Бибинову

Ночью я зачиталась нечаянно. Вышла в сад. Все уже голубое. И луна — точно роза чайная За рассветным туманным прибоем. Сразу тополи стали глазастыми, Растопырив ресницы впервые; А движения ветра вихрастого Провели по песку кривые. Это май бросил ландыш с азалией На хребты исполинской горстью… Ты, весна моя радостно-шалая! Ты, душисто-крылатая гостья! Сейсин, 1930

Шанхайское

Б. Л. Суворину

На Французской Концессии есть пустыри, Где могилы китайцев буграми; Где трава, как в деревне, цветами пестрит; Где плакучие ивы ветвями В нежно-желтеньких почках качают весну… Где свистят настоящие птицы — Не из клеток… где я почему-то взгрустну На горячих кусках черепицы… Наш асфальтовый серый унылый пассаж С целым рядом домов трафаретных — Затенит на мгновенье далекий мираж, Проскользнувший в цветах незаметных: Золотой одуванчик увижу я вдруг… Вспомню пастбище в нашем именье! Молодых лошадей, коз и клеверный луг, Белый замок внизу в отдаленье… Но… пронесся зачем-то крикливый мотор! Задрожал и поник одуванчик На печальный китайский могильный бугор, Прошептав: «Извини, я — обманщик…» Я жалею цветы городских пустырей И забытые всеми могилы… А посаженных в клетки пичуг и зверей Я бы всех навсегда отпустила… И корейским цветам расскажу я потом Про смешной одуванчик шанхайский, Что могилу считает высоким хребтом, А пустырь — обиталищем райским! И про то, как забывши свой грустный удел, И раскрыв золотистые очи, В этом городе плоском мгновенно успел Одуванчик меня заморочить… Шанхай, 1929

В наводнение

Юрию Р.

Опять разворочено русло разливом. Река — гоголь-моголь! Река — шоколад! В ней влажные скалы блестят черносливом, И в пене и в брызгах сырой аромат. Опять та же серая цапля в бурунах Летит, опьяненная гвалтом реки… Захлестнуты обе корейским тайфуном, Мы чертим по скалам косые штрихи. И этого дикого бега и бреда Не сможет постигнуть какой-то другой, А скользкие скалы не выдадут следа, Смывая его под моей ногой. Новина, 1930

Осень

Только слышать шумы буйных сосен. Только видеть взвихренное море! Это ты — прекраснейшая осень, Ты летишь ко мне, ветра пришпорив. Куришь смолы пряных ароматов И бросаешь огненные блики. Но воинственно блистают латы Сквозь просветы девичьей туники. В солнце — обжигающая нега. В ветре — всепронзающая стужа. Горизонт сверкает в блеске снега, Волны мечутся в обрывках кружев. А вокруг еще пылают клены, И синее неба генцианы, И томящие, как зов влюбленной, Звуки неба — птичьи караваны. 1938