По воле судьбы
Шрифт:
— Но… но… Магн, я не могу! — выдохнул Цицерон.
— Сможешь, Цицерон. И более того, ты сделаешь это.
Сердце Цицерона повело себя странно. Перед глазами повисла мелкая сетка. Он сел прямо, зажмурился и несколько раз глубоко вдохнул. По натуре он, конечно, был пуглив, но не труслив и, сталкиваясь с несправедливостью, мог повести себя удивительно твердо. Эту твердость Цицерон ощутил в себе и сейчас, когда открыл глаза и посмотрел на спину хозяина дома, едва прикрытую тонкой туникой, ибо в комнате было тепло.
— Помпей, ты просишь меня проигнорировать интересы клиента, — сказал он. — Я понимаю,
Помпей перевел взгляд на другого кентавра, из груди которого торчало пущенное лапифом копье.
— Тебе нравится твоя жизнь, Цицерон? — спросил он совсем мирно.
Дрожь усилилась. Цицерон вынужден был отереть взмокший лоб складками тоги.
— Да, нравится, — прошептал он.
— Я так и думал. В конце концов, и второе консульство у тебя впереди, и возможность получить место цензора.
Раненый кентавр явно был весьма занимательным. Помпей наклонился, чтобы лучше рассмотреть место, куда вошло острие.
— Тебе решать, Цицерон. Если завтра Милона оправдают, все эти перспективы исчезнут, а твой очередной сон станет вечным.
Положив руку на шарообразную ручку двери, Помпей толкнул створку и вышел. Цицерон сидел на ложе, тяжело дыша, закусив губу. Колени его тряслись. Время шло, но он не замечал его хода. Наконец он уперся обеими руками в край ложа и встал. Ноги держали. Он сделал шаг, потом еще. И пошел.
И только у подножия Палатина осознал, что случилось. Фактически Помпей признался ему, что Публий Клодий убит по его приказу. Что Милон был лишь инструментом. И что теперь этот инструмент затупился и больше не нужен хозяину. А если он, Марк Туллий Цицерон, не сделает того, что ему говорят, он будет так же мертв, как мертв сейчас Публий Клодий. Кто на этот раз постарается для Помпея? Секст Клелий? О, в мире много таких инструментов! Возможно, и сам Помпей из Пицена всего лишь чей-либо инструмент. И участвует ли во всем этом Цезарь? Да, несомненно. Клодию не позволили стать претором, убив его. Они так решили между собой.
В темноте своей спальни Цицерон заплакал. Теренция шевельнулась, что-то пробормотала, легла на бок. Цицерон завернулся в толстое одеяло и вышел в ледяной перистиль. И там выплакался, жалея как себя, так и Помпея. Давно уже не было того живого, до странности бесцеремонного семнадцатилетнего юноши, с каким Цицерон познакомился в Пицене во время войны. Помпей Страбон, отец этого юноши, воевал против италийцев. О, если бы несчастный молоденький Цицерон уже тогда мог знать, что сулит ему эта встреча! Он понял бы, почему Помпей всегда был с ним добр. Он понял бы, зачем тот спас ему жизнь в те далекие годы. Чтобы однажды, в будущем, ее отнять.
По утрам Рим всегда просыпался под шум и гул. Ночами тяжелые, запряженные волами телеги грохотали по узким улицам, доставляя товары на рынок и в лавки, а также материалы на фабрики и металлические болванки в литейные мастерские. Рим, позевывая, готовился к серьезной работе. Делать деньги всем нравилось. Это был римский стиль.
Но на рассвете пятого дня суда над Милоном великий город словно оцепенел. Помпей буквально перекрыл
Тишина оглушала. Каждая улица, ведущая на Форум, была заблокирована мрачными, неразговорчивыми солдатами, а на самом Форуме над развевающимися плюмажами шлемов сирийского легиона грозно блестели наконечники пик. В это девятое по счету и очень морозное апрельское утро главную площадь города охраняли две тысячи легионеров, а еще три тысячи были рассредоточены по всему Риму. Чтобы придать действу видимость непредвзятости, к месту судилища согнали около сотни мужчин и нескольких женщин. Они дрожали от холода и со страхом оглядывались по сторонам.
Помпей уже установил свой трибунал у дверей Казначейства под сенью храма Сатурна и сидел там, отправляя фискальное правосудие. Агенобарб велел своим ликторам забрать из подвала святилища деревянные шарики с именами и принести кувшины для жеребьевки. Марк Антоний давал отвод кандидатам от обвинения, а Марк Марцелл — от защиты. Но когда вынули шар с именем Катона, оба согласно кивнули.
Два часа длился отбор присяжных. Обвинительная речь заняла еще два часа. Старший из двух Аппиев Клавдиев и Марк Антоний, специально оставшийся в Риме, говорили по получасу, а Публий Валерий Непот выступал целый час. Хорошие речи, но все ждали Цицерона.
Он вышел, и присяжные на складных стульях подались вперед. Цицерон держал в руке свиток, но всем было известно, что он никогда не заглядывает в свои записи. Этот оратор, казалось, складывал слова на ходу — плавно, ярко, волшебно. Так он обвинял Гая Вереса, так защищал Целия, Клуэнция, Росция из Америи. Рим помнил каждую из этих речей. Убийцы, подлецы, чудовища в человеческом образе — всех без разбору он был готов обвинять или защищать. Для его мельницы годилось любое зерно. Даже гнусный Антоний Гибрида в его устах явился идеальным сыном, о каком могла лишь мечтать каждая римская мать.
— Луций Агенобарб, члены жюри, вы видите меня здесь как представителя замечательного человека — Тита Аппия Милона.
Цицерон замолчал, посмотрел на приосанившегося Милона и нервно сглотнул.
— Как странно выступать перед аудиторией, почти сплошь состоящей из одних лишь солдат! Мне не хватает привычной городской шумихи, но… — Он запнулся, снова сглотнул. — Но нас защищают. Нам нечего бояться. И меньше всего должен чего-то бояться мой дорогой друг Милон. — Он умолк, помахал свитком. — Публий Клодий был сумасшедшим. Он жег и грабил. Жег. Посмотрите туда, где стояли курия Гостилия, Порциева базилика. — Он замолчал, нахмурился, потер ладонью лицо. — Порциева базилика… Порциева базилика….