Победивший платит

Жоржетта

Дом Табора кажется притихшим, словно вчерашний несчастливый прием лишил яркости красок сами стены. Подъезжая, я предупредил о своем появлении, и меня проводят прямо в комнату, спешно превращенную в палату.

Сын полулежит в кровати, облепленный следящими датчиками от медицинских аппаратов неясного мне назначения, и вид у него... да какой может быть вид у человека, выкарабкавшегося с того света? Бледный, губы синеватые, вокруг глаз круги, сами глаза горят лихорадочным блеском. Но он жив и в сознании, и ледяная игольчатая ладонь отпускает сжатое

до того нутро. Я же говорил - он крепкий мальчик.

– Ты пришел... отец?
– с трудом выговаривает он. Я сажусь рядом, положив ладонь поверх ладони сына.

– Конечно, - отвечаю. Что-то такое прозвучало в коротком вопросе, словно Лери сомневался в том, что увидит меня так скоро.
– Как ты себя чувствуешь? Очень болит?

– Я вытерплю, - кивает сын, полузакрыв глаза. Он говорит скупыми фразами, словно бережет дыхание или собирается с силами.
– Расскажи мне. Что происходит.

– Тебя ранили, - посчитав спокойствие своим союзником, отвечаю я.
– Кто-то мечтает добраться до семьи, я полагаю. Или ты обзавелся врагами, о которых я не знаю?

Сын морщится, досадливо вздыхает, но, прежде чем я задам глупый в своей заботливости вопрос "Больно?" уточняет коротко:

– А ты где был?

– Полночи здесь, полночи дома, - отвечаю я, не видя смысла скрывать очевидное.
– Пришлось немного поругаться с полицией, и еще придется заново разбираться в случившемся.

– Зачем?
– уточняет Лери недоуменно.
– Что-то не ясно?

Юношеская практичность поразительна. Я вздыхаю и улыбаюсь. Сейчас все разъяснится, и можно будет направить усилия в одно, верное русло...

– Мне ничего не ясно, - отвечаю.
– Ты видел нападавшего?

Лери хмурится от воспоминаний.

– Конечно, - отвечает мрачно. У меня отчего-то замирает сердце, зато бледная жилка на запястье сына колотится, как обезумевшая.

– И кто это был?
– спрашиваю я, измучившись молчанием.

Лери молчит еще несколько секунд и отвечает.

– Твой д-дикарь.

Чуть подрагивающий голос - то ли холод, то ли нервная дрожь мешает Лерою говорить ровно, но ослышаться я не мог, и ошибиться тоже.

Это словно удар одновременно в голову и живот. И если первая просто идет кругом, то под ложечкой мгновенно образуется тошнотный свинцовый ком ужаса.

– Лери...
– выдыхаю я и на несколько мгновений немею. Наконец, обретаю дар речи и бормочу: - Не может быть. Ты... уверен, что не ошибаешься? Было темно... ты хорошо видел его лицо?

Собственный голос звучит умоляюще, и я действительно умоляю: вспомни, Лери. Не может быть, чтобы то, что ты говоришь, было правдой.

– Я фигуру видел, - отрезает Лерой.
– Барраярца ни с кем не перепутаешь. Нормальную накидку с этим его... лакейским убожеством.

Меня накрывает волной гнева и облегчения. Вся эта история была спланирована

заранее, разыграна умелой рукой, но это был не Эрик, нет, не Эрик. Я не читаю в душах, но лгать так невозможно, просто кто-то умно и безжалостно играет на чувствах моей семьи, извлекая стонущие ноты.

В любом случае, мальчика нужно успокоить. От того, что я уверен в его ошибке, Лери не легче.

– Лери, - негромко и мягко уверяю я, - ты видел только силуэт, это мог быть кто угодно. Я точно знаю, что Эрик этого не делал, но был кто-то, кто сделал; настаивая на своем, ты подставляешь под повторный удар не только себя, но и семью.

Проклятие, это звучит так, словно я угрожаю собственному наследнику ради безопасности любовника, да еще прикрываюсь интересами Дома.

– Он это, - мрачно возражает Лери.
– Он меня ненавидит. Я под присягой повторю.

Сын замолкает, прикусив дрожащую губу, а я чувствую себя совершенно беспомощным. Мы не смогли договориться об Эрике и в лучшие времена, а сейчас, когда следы прошедшей в сантиметре смерти все еще болят и мешают мальчику дышать, как я смогу сказать ему: "ты ошибся"?

Лери понимает мое молчание по-своему, и добавляет отчаянно:

– Пусть заплатит за то, что сделал. Даже если это ляжет пятном на наше имя.

Черт побери, я и не подозревал в своем сыне такой мстительности. Беспомощность порождает ощущение нереальности, и голова идет кругом. Я знаю, кому верить, но не знаю, что теперь делать, и отчаяние рождает злость в словах:

– Это ведь ты ненавидишь Эрика. А сейчас потакаешь своей ненависти и сам это знаешь. Мне за тебя стыдно.

Великолепно. Нашел, как подбодрить едва не погибшего сына, и наилучшим образом стараюсь помириться.

– Это я... виноват?
– вспыхивает Лери.
– Если бы я умер, ты был бы доволен, да?

Он кусает губы, несчастный, измученный, злой и беспомощный. Может быть, мне не стоило приезжать вообще; или, по крайней мере, не затевать этого разговора, чем дальше, тем больше идущего вразнос.

– Лери!
– не удержав голос, восклицаю я.
– Мальчик, что я сделал, чтобы заслужить такое недоверие?

– Это ты мне не веришь, - тихо и зло парирует он.
– Ты меня бросил ради... своего любовника, а теперь еще его выгораживаешь. Лучше бы я правда тут умер.

Это истерика. Истерика и боль в нем говорят, не он сам; но, как бы я себя ни убеждал, незаслуженная обида ранит, а частично заслуженная - ранит вдвойне.

– Лери!
– прошу я, надеясь купировать приступ глупого горя, на которое способны только молодые.
– Ты мой сын, я люблю тебя и не желаю тебе зла. Можешь не верить, но это так. Я не могу понять, почему из всех возможных проявлений отцовской любви ты выбрал смертный приговор невиновному и беспомощному человеку. Чем тебе так досадил Эрик, что ты готов его обвинить на основании столь скудных воспоминаний?