Победивший платит
Шрифт:
"А во что она превратится, моя жизнь?" - внезапно думаю я, и вижу перед собой долгую череду серых дней, картонных, раскрашенных поверху режуще яркими красками, притворяющихся весельем и полнотой жизни. Вот этими лживыми трескучими игрушками я буду развлекать себя до окончания отпущенных мне дней?
Перспектива не страшна, она безнадежна. Я отдал Старшинству половину жизни и почти всего себя. Не хватит ли?
Семейный долг не сбросишь, как надоевшую накидку. Его можно лишь бережно передать в достойные руки, но вот вопрос - чем я займу свои, освобожденные от ноши, ладони? Даже
Эрик, как камень, брошенный в пруд, лишь поднял ту муть, что до поры лежала на дне, оставляя воду прозрачной. Теперь я задыхаюсь в этой тине, одновременно стремясь в противоположные стороны, и до тех пор, пока не решу, что в действительности намерен делать, не смогу выбраться на твердый берег.
В моей жизни не было минуты, когда способность говорить себе правду была бы важнее, чем сейчас. Пусть это признание стыдно и не говорит обо мне лестно, но я - не Старший. Не хотел им быть, стал лишь вынужденно, по велению судьбы и долга, нес этот долг сколько мог и как мог бережно, но больше у меня нет на это ни сил, ни права. Поразительно, как ясно я это понимаю сейчас: что прочие считали твердостью в соблюдении правил, было лишь судорожными попытками не провалить чужую, тяжелую, не по моей мерке шитую роль.
Это еще не дорога как таковая, но это уже опора. Пусть моя недавняя мечта рухнула, и я не смог метнуться следом и подхватить ее прежде, чем хрупкие крылья коснулись земли, но и Эрик - не бумажная птица, исполняющая желания, и я не могу не думать о том, что за каждым шагом должен следовать еще шаг.
Вот оно, то, чего я желаю: не свобода от долга, но возможность строить мою собственную жизнь и отказ от права решать за других. Все остальное приложится, если я не ошибусь и не позволю уговорам трусости сбить себя с толку.
От мыслей, тяжелых, но неизбежных, сон меня оставляет, и подушка, которую мы так недавно делили, кажется тверже камня, так что приходится прибегать к помощи все той же фармакопеи. Назавтра днем я не хочу никого видеть, и явная попытка Фирна напроситься в гости наталкивается на мое решительное "нет". Мне нужно время, чтобы физически отвыкнуть - как переболеть - и хоть немного ожить для активных действий. Но на звонок адвоката я не ответить не могу. Если Деррес просит разрешения ко мне приехать, то уж, совершенно точно, не ради бессмысленных соболезнований.
– Чем вы меня порадуете, Деррес?
– осведомляюсь я у визитера.
Стряпчий водружает органайзер на стол и садится.
– Минуту, милорд, я включу конус тишины, - кивает он. Приборчик начинает тихо жужжать.
– Дело в том, что сегодня я получил письмо.
Я вздергиваю бровь. Письмо? Что за письмо? Голова ноет мерзкой болью - вчера я переусердствовал с препаратами.
– Электронное, - поясняет Деррес в ответ на безмолвную пантомиму.
– Без подписи, милорд, и весьма загадочное. В нем говорилось о каком-то долге за стакан воды и содержалась просьба передать моему давнему клиенту два слова. Точнее, слово "Аурея" и ряд из восьми цифр. Безусловно, я не представляю, кто его автор и почему он захотел передать мне сообщение столь странным способом...
– Деррес улыбается.
– "Аурея",
Я откидываюсь на спинку кресла и некоторое время смотрю на суховатого законника, не в силах выразить ни радости, ни облегчения. Сбежал. Ушел из-под удара и из-под моей, как никогда слабой, руки.
– Когда этот грузовик прибудет на Комарру?
– тихо спрашиваю я.
– Через пять без малого суток, - сверяется Деррес с бумагами.
– И, конечно же, опередить его прибытие может лишь скоростной курьер либо сообщение по прямому лучу.
Мой адвокат прекрасно умеет отвечать на невысказанные вопросы.
– Именно о пересылке подобного сообщения я вас и попрошу, - киваю я. Эрику как можно скорее необходимо узнать, что Цетаганда для него означает гибель... но что весь прочий мир - безопасен, до некоторой степени.
– Я хотел бы, чтобы к прибытию корабль на Комарре ожидало письмо.
– Вы оставите мне указания по составлению или передадите точный текст?
– уточняет адвокат. Электронное стило выжидательно замирает над поверхностью органайзера.
– Скопируйте наше с миледи соглашение, оно же судебный вердикт, - морщусь. И спрашиваю честно: - Деррес, вы уверены, что вас и меня не обманывает надежда?
– Я ничего не утверждаю, милорд, - говорит Деррес твердо, - и не могу быть уверен ни в чем, не подкрепленном проверенными фактами. Списки пассажиров можно затребовать у перевозчика разве что по суду, о каковом речи не идет. Я бы предложил оставить в пункте прибытия сообщение до востребования, именное, с уведомлением получателя. И почти уверен, что из соображений безопасности ответа на него не будет. Из тех же соображений я рекомендую и вам, как моему клиенту, не поддерживать более подобной переписки вплоть до полного окончания тяжбы в вашем доме.
Дилемма. И риск, но кто еще мог знать о пресловутом стакане воды, за которым недоглядел в полиции адвокат и в котором Эрик выпил наркотик?
– Так и поступите, - решаю я. Жаль, денег с почтовым лучом не передать.
– Не будем рисковать понапрасну, но и терзать адресата неопределенностью его статуса тоже. И, Деррес...
Юрист поднимает бровь, ожидая моей просьбы.
– Начните готовить документы о моем разводе, - суше, чем обычно, требую я.
– С выделением Лероя Эйри в отдельный дом?
– понимающе осведомляется Деррес.
– И что я должен указать в качестве формальной причины разрыва?
Дробить клан? Может быть, так и придется поступить. Но пока я ни в чем не могу быть уверен. Может быть, родичи не захотят довольствоваться частью, имея возможность со временем получить все.
– Предусмотрите все возможные варианты, - прошу я.
– Я выберу подходящий.
***
Восстановив самообладание в достаточной степени, чтобы не испугать своим видом хозяина дома, куда я намереваюсь напроситься в гости, я набираю въевшийся в кончики пальцев номер и прошу Нару о вечере на двоих. Просьба звучит жалобно и даже, пожалуй, жалко, но сейчас я себе прощу. И милорд простит: от своих боли не таят. А оставаться в пустом доме я не способен.