Побег из волчьей пасти

Greko

— Все-таки в тебе, Эдмонд, умер блестящий актёр! И, да, признаю: это был достойный ответ. Туше!

— Я рад, что тебе понравилось.

— Встать сможешь? Надо тебя вытереть.

Прибежали слуги. Достали Эдмонда из бочки. Вытерли насухо. Надели на него чистое бельё. Взяли на руки. Понесли в дом.

Я попросил Баадура и мне наполнить бочку. И только когда я опустился в теплую воду, я успокоился. Возбуждение пропало. Навалилась дикая усталость и желание немедленно заснуть. Но зная, что меня ожидает долгое застолье и голова моя еще не скоро

коснётся подушки, собрался. Начал яростно тереть себя, с наслаждением смывая всю грязь, что накопилась за эти недели.

Вано вбежал, когда я надевал новую черкеску.

— Вах! Так, ты, конечно, князь в Черкесии! — пораженно воскликнул Вано, глядя на мой отмытый лик.

— Нет, брат, я — рыцарь-уорк!

— А выглядишь как настоящий князь! Готов? Столы накрыты, ждут! Вино киснет!

Меня ждала супра — грузинское застолье.

Когда мы с Вано вышли из сарая и направились к столу, Малхаз бросился разливать вино из кувшина.

— Кахетинское! Прошлогоднее! — с гордостью нам поведал. — Это выпьем, еще бурдюков со своим полно! — «успокоил» меня темпераментный грузин.

Ваня (все-таки, мне так было удобнее его называть, хотя бы про себя; тем более, это так смешно звучало: Ваня из Вани) важно кивнул в подтверждение его слов:

— Новый урожай! Молодое вино! Может, с него и начнем?

— Интересно попробовать! — признался я.

Ваня принес большой, почти метровой высоты, бурдюк. Сел на табурет под огромным ореховым деревом. Пристроил бурдюк на коленях, завалив его набок, и стал наполнять кружки, которые ему подавал кузен.

— Главное — чтобы бурдюк не был новым! — признался Ваня.

— А в чем загвоздка?

— Нефтью вино будет отдавать!

Я с трудом представлял себе, какова нефть на вкус. Но поверил на слово, ибо помнил, как в СССР возили вино из Грузии. В грелках. Да-да, в обыкновенных резиновых грелках, потому что на самолёт не пускали пассажиров с домашним вином или чачей в ручной клади. Как-то раз вез я в Москву такую грелку. А она оказалась новой. И все вино приобрело непередаваемый мерзкий вкус, от которого не удалось избавиться даже попыткой сварить глинтвейн.

— А, сестра! — радостно воскликнул Ваня при виде приблизившейся женщины, укутанной в белое. — Слушай, мы же вас толком так и не познакомили?! Знакомься…

Ваня еще не назвал имени сестры, но я уже знал, был уверен, какое он сейчас произнесёт.

— … Тамара!

Ну, конечно! Конечно! Сердце замерло… Тамара… Царица Тамара… Малика-Тамара?! Ведь Малика равно Царица! Ва!

Я встал.

— Очень приятно! Зелим-бей!

Сам не понял, почему назвался вторым именем.

— Тамара. И мне очень приятно.

Конечно, пока еще не царица. Княжна, юная принцесса! Как понял, что юная? По ручке, которая на уровне губ придерживала белое коленкоровое покрывало, наброшенное на голову! По озорному блеску глаз, из-под бархатной повязки, надвинутой на брови!

— Зачем чадри надела во дворе? — сердито спросил брат. — На улицу собралась?

Девушка покорно вздохнула,

стянула с головы покрывало и аккуратно его сложила.

— Видишь, Зелим-бей, как сестру одеваем! — прокомментировал Вано наряд сестры. — Куколка! Настоящий шелк на покров сердца купили.

Вано указал на ярко-красный треугольник ткани, прикрывавший грудь девушки. В цвет ему была вуаль из бумажной ткани. Ее удерживал на голове покрытый узорной тканью ободок. Снизу к нему крепилась повязка, налезавшая на брови. Она явно портила всю картину.

И было видно, что, как бы Ваня не бахвалился, семья жила небогато. Платье девушки — длинное, с плотно облегающим тонкую талию лифом и разрезными рукавами, стянутыми у кистей, — не могло похвастать ни богатой отделкой, ни жемчугами, ни шитьем из золотых и серебряных нитей, как у Кинши. Только широкий пояс из муаровой ленты, концы которого спускались до пола, можно было с натяжкой признать дорогой вещью.

Мой мозг отмечал все эти детали походя. Так-то в висках уже постукивало. Я понимал, что Тамаре, наверное, еще нет и семнадцати. И что бы мне ни говорили в этом веке (как ты там, Микри?) про замужество и старых дев возрастом в девятнадцать лет, я воспринимал её как девушку. Как бы она не старалась сейчас вести себя по-взрослому, ребенок внутри неё диктовал чуть разболтанную походку, отсутствие должной координации в движениях рук. Излишнее озорство во взгляде. Но я видел, и это было очевидно, что через год-два она превратится в настоящую женщину. Она окрепнет. У неё изменится походка. У неё появится совершенно другая грация в движениях. Нальётся грудь. И выработается такой взгляд, что мужчины поневоле будут робеть в её присутствии. Через год-два она станет царицей Тамарой.

— Коста! Коста! — Ваня смеялся. — Очнись!

— Извините! — я, оказывается, засмотрелся. — Вы что-то сказали, Тамара?

— Да, — она улыбнулась. — У вашего друга жар. И такие раны на руках…

— Да, да.

— А чем вы их лечили?

— Честно, было не до этого, Тамара. Он каким-то своим порошком посыпал. Но особо не помогло.

— А что, жар? Подумаешь! Давай накормим козлятиной! Сразу в себя придёт! — рубанул Ваня.

— Себя козлятиной корми! — парировала Тамара.

Вот, о чём я и толковал про себя: в ней растёт та женщина, которая любого поставит на место.

— Манана! — обратилась она к одной из служанок. — Зарежь самую жирную курицу. Бульон приготовь. Только вари его на самом малом огне. И разведи мёд с водой!

«Умница! Куриный бульон, называемый в народе еврейским пенициллином, сейчас для Эдмонда — лучшее лекарство!»

Отдав распоряжение, Тамара крутанулась на месте — только широкая юбка взметнулась, открывая желтые, сафьяновой кожи, носки — и умчалась.

Я сел.

— Что, понравилась? — Ваня был горд за сестру.

— А разве такая девушка, как Тамара, может кому-то не понравиться? У вас замечательная сестра. Она заслуживает самого большого счастья. Я желаю ей этого от всего сердца!