Под голубой луной
Шрифт:
В эту минуту она так сильно, так пронзительно любила его, что ей хотелось плакать.
Постепенно дыхание Маккейди стало ровным, и он перекатился на бок и вытянулся рядом на мокром песке. Джессалин сразу почувствовала себя опустошенной.
Холодный дождь приятно остужал разгоряченное лицо и пересохший рот, а волны рокотали в унисон с биением ее собственного сердца. Только сейчас Джессалин вспомнила, что ее юбки по-прежнему задраны до самой груди. Внезапно застыдившись, она одернула их и села.
Только после этого она решилась взглянуть на Маккейди. Он сидел, подогнув
Маккейди поднял голову, и его руки безвольно повисли вдоль тела. Он взглянул на неспокойное море, и Джессалин заметила, как его горло судорожно сжалось – как будто он хотел сглотнуть. Потом он повернулся к ней, и ей показалось, что единственный источник света в этом мире – его глаза.
– Я снова хочу тебя.
Вздох облегчения вырвался из груди Джессалин. Она прильнула к нему.
– Так возьми меня снова, Маккейди. Возьми меня.
И снова его руки сомкнулись вокруг нее, и они слились в долгом, страстном поцелуе, который, казалось, длился целую вечность.
Но вот он оторвался от ее губ и зарылся лицом в мягкий изгиб шеи. Он нежно целовал ее затылок, ключицы, гладил холодную от дождя кожу, и Джессалин снова начала бить дрожь. Подняв голову, Маккейди нежно провел пальцем по ее красным, распухшим губам.
– Я был ужасным скотом. Я сделал тебе больно. Ей действительно было больно, но что из тогр! При одной мысли, что он был в ней, что они пусть недолго, но были одним целым, Джессалин переполняло невыразимое счастье. Тем более, она слыхала, что больно бывает только в первый раз.
Улыбнувшись, Джессалин подняла голову. Она не произнесла ни слова, слова были не нужны. Говорили глаза. И они просили: «Поцелуй меня».
Маккейди нежно провел языком вдоль Линии ее губ, как бы пробуя на вкус, вкус моря, соли и желания – горячего и неутоленного. Их губы встречались и разъединялись снова и снова, как будто каждый вдох должен начинаться и заканчиваться поцелуем.
Пальцы Маккейди перебирали ее волосы, отклоняя ее голову назад, в то время как горячие губы исследовали каждый миллиметр ее нежной шеи.
– О Господи… Джесса, Джесса… Твой вкус – вкус греха. Тот, кто хоть раз его попробует, уже не сможет жить без этого. – Откинув голову, он заглянул в лицо. Его глаза пылали, как горящие угли.
Джессалин нежно провела пальцами по его волевому подбородку, по губам, которые внезапно изогнулись в искренней, задорной улыбке.
– Я только сейчас заметил, что, оказывается, идет дождь. И вдобавок у меня набилась куча песка в такие места, о которых не принято упоминать в приличном обществе. Почему бы нам не отыскать где-нибудь кровать?
В домике привратника было темно и сыро. Маккейди зажег фонарь и повесил его на крюк на стене. В комнатке почти не было мебели – ветхий, покрытый пятнами стол, два дешевых стула и старая деревянная кровать, застеленная коричневым армейским одеялом и грубыми простынями, хоть и поношенными, но чистыми. Рядом с пустым очагом были свалены охапки сухого
Джессалин почему-то застеснялась. Это было так странно – находиться здесь, рядом с ним, зная, что должно произойти, и…
– Здесь кто-нибудь живет? – спросила она. Маккейди, присев на корточки перед очагом, разводил огонь. Замшевые брюки плотно облегали мускулистые бедра. Мокрая рубашка рельефно очерчивала каждую мышцу его широкой спины.
– В данный момент – никто, – ответил он. – Поначалу здесь жил Дункан, но потом мы подыскали ему место в Холле.
Сухой хворост занялся быстро. Маккейди выпрямился и направился к ней. Джессалин понимала, что это глупо, но ей вдруг нестерпимо захотелось повернуться и убежать. В ушах, напоминая о завываниях ветра и рокоте волн, звенела кровь. Он остановился на расстоянии вытянутой руки, и Джессалин чувствовала запах влажного крахмала, исходящего от рубашки. И еще тот самый, замечательный мужской запах, который исходил от него там, на берегу.
– Раздевайся, – приказал он.
– Чт-т-то? – Такого Джессалин и в голову не могло прийти. До сих пор не то что мужчина, даже Бекка ни разу не видела ее без сорочки. Но теплая влажность между ногами напомнила ей о той близости, которую они уже разделили.
Сильные пальцы приподняли ее подбородок. Черные глаза, в которых отражался свет очага, казалось, проникали прямо в душу.
– Я хочу видеть тебя обнаженной, Джессалин.
Джессалин начала расстегивать корсаж, ее руки дрожали, и она никак не могла справиться с застежками и тесемками. А вдруг ему не понравится ее тело – ведь она такая худая, костлявая.
С трудом стянув тесные промокшие длинные рукава, она быстро освободилась от платья, и оно мокрым комом легло вокруг ее щиколоток.
Джессалин не носила корсета – только рубашку и панталоны. Последние были разорваны почти надвое, так что прохладный ночной ветерок без помех овевал самые интимные места ее тела.
Дыхание Маккейди снова стало частым.
– Все. Снимай все.
Облизывая пересохшие губы, Джессалин развязала тесемки, и панталоны тоже упали на пол. После этого она начала стаскивать через голову рубашку. Мокрые волосы рассыпались по плечам, с них стекали тонкие ручейки воды. Вода была холодная, и все же ее кожа горела. Она не могла заставить себя поднять глаза на Маккейди.
– Я хотел тебя, когда тебе было шестнадцать. Еще тогда, когда у тебя не было ничего, кроме ног, обгоревшего носа и веснушек.
Он не отрываясь смотрел на ее грудь, и Джессалин почувствовала, как по ее телу разливается жар, словно она выпила большой бокал бренди. Опустив глаза, она подумала, что ее набухшие и потемневшие соски напоминают два круглых кусочка гальки.
– По-моему, грудь у меня так до сих пор и не появилась, – сказала она.
Маккейди хрипло рассмеялся.
– А вот здесь вы глубоко ошибаетесь, мисс Летти. – Его рука слегка дрожала, когда он вел пальцем вдоль мокрой пряди, туда, где она ложилась на гладкую, влажную кожу груди. Кожу, которая сейчас горела огнем.