Под голубой луной
Шрифт:
– Не двигайся, – прошептал он сквозь стиснутые зубы. – Обожди… обожди еще немного… – Склонив голову ей на грудь, он сказал: – О Господи, ты такая узкая. Такая узкая, влажная и горячая. Как рот.
Он продвинулся еще глубже, и Джессалин, подчиняясь невесть откуда возникшему знанию, обхватила ногами его спину – так, чтобы он полностью, без остатка слился с ней. Он начал двигаться внутри нее, а его сильные ладони поддерживали ее бедра, заставляя их двигаться в том же ритме. Наслаждение было настолько сильным, что Джессалин захотелось закричать. Старая кровать скрипела, скрипела…
А потом внутри у нее что-то взорвалось, и окружающий мир перестал существовать.
Джессалин проснулась в волнах его запаха. Но, протянув руку, убедилась, что место рядом – пустое и холодное. Она вжалась лицом в подушку и боялась открыть глаза. Боялась обнаружить, что она одна. И тут она услышала тихий звук, похожий на вдох, и медленно повернула голову.
Огонь в очаге давно погас, и в комнате не было иного света, кроме того, что лился из единственного запыленного окошка. У этого окошка, спиной к ней, стоял Маккейди Трелони, человек с темной душой, которого она любила всем своим женским сердцем.
Джессалин наблюдала за ним, боясь пошевельнуться. Один упоительный вечер и одну ночь он принадлежал ей. Она всегда знала, что, отдавшись ему телом, она только усилит его власть над собой. И все же она ни о чем не жалела. Ведь она так его любила! Эта любовь была сильнее гордости, стыда или раскаяния.
Наверное, он почувствовал ее взгляд, потому что внезапно весь подобрался и обернулся. В рассеянном свете утра его лицо казалось слегка размытым, и он еще сильней, чем обычно, походил на падшего ангела.
Маккейди шагнул было к ней, но вдруг остановился. Он был одет, и Джессалин вдруг с особенной остротой осознала свою наготу. Она натянула одеяло до самого подбородка.
– Сегодня утром я уезжаю в Лондон, – сказал он. Джессалин показалось, что ее ударили. Закрыв глаза, она всеми силами сдерживала подступавшие к горлу рыдания. Она не станет плакать. И не будет ни о чем его спрашивать. Но Маккейди ответил на ее так и не заданный вопрос:
– Я еду, потому что должен предпринять последнюю попытку спасти свою железнодорожную компанию. Потому что до августовских испытаний необходимо уладить еще много дел. И потому, – при последних словах его лицо слегка исказилось, – что я даже дышать не могу, когда ты находишься рядом. Как же я смогу жить с тобой в одном доме и не прикасаться к тебе?
Джессалин выпрямила ноги и приподнялась на локтях. Низ живота наполняло какое-то странное ощущение – там словно бы задержалось частичка этой бурной ночи, когда он снова и снова доводил ее до вершины блаженства.
– Я не хочу жить, если тебя не будет рядом, и хочу, чтобы ты все время прикасался ко мне.
– Джессалин… ты не понимаешь. – Губы Маккейди страдальчески искривились, и ее охватил панический страх. Ведь она опять теряла его и не могла придумать, как удержать. – Я разорен, окончательно и бесповоротно, – продолжал он. – Я не знаю, как вышло, что я не могу просто так уйти от тебя, как я уходил от множества других женщин. Но с тобой… О Господи, Джессалин, я изо всех сил стараюсь не причинить тебе боли, а получается только
Голос Джессалин прозвучал хрипло от душивших ее слез.
– А если мне безразлично, что с нами будет, – лишь бы мы были вместе?
Маккейди подошел к кровати и пристально посмотрел на нее.
– Зато мне не безразлично, – тихо сказал он.
Он наклонился и поцеловал ее. Но поцелуй был таким легким, мимолетным, что она его почти не ощутила. Только рот ее еще долго помнил его губы.
– Я люблю тебя, – сказала Джессалин. Она обращалась к уже опустевшей комнате.
Глава 22
Бледные руки просовывались сквозь железные прутья решетки. Скрюченные пальцы с грязными ногтями, казалось, пытались уцепиться за воздух. Джессалин отшатнулась, с трудом сдержав крик. Лицо, смотревшее на нее, было почти полностью скрыто спутанной седой бородой. Черные глаза горели каким-то безумным огнем.
Но голос звучал вполне нормально – это был голос образованного человека.
– Дитя мое, у тебя не найдется лишнего пенни для бедного должника? Или хотя бы фартинга, чтобы облегчить участь несчастного, находящегося в этом земном аду.
Джессалин порылась в ридикюле и нащупала полкроны. Но, не решившись прикоснуться к этим страшным рукам, она просто бросила монетку через решетку. Лицо исчезло с радостным воплем.
Джессалин торопливо пошла вперед через Блошиный рынок, но не могла удержаться и оглянулась. Ей было стыдно, что она обошлась с этим несчастным, как будто он не человек. И только потому, что он насквозь пропитался запахом тюрьмы.
Земной ад…
Долговая тюрьма. Массивные, темные от копоти стены угрожающе выступали из желтого тумана. Маленькие, зарешеченные окна, за которыми находились переполненные камеры, ничуть не оживляли угрюмого здания. Такая же участь грозит и Маккейди Трелони, если не удастся придуманный ею план.
Поначалу возникла идея. Но с каждой милей приближения к Лондону, с каждым предрассветным часом, проведенным на освещенных факелами постоялых дворах, с каждой деревней, мимо которой проезжала Джессалин, идея приобретала все более определенные очертания. Она знает, как его спасти.
Правда, из памяти никак не шли слова леди Летти, сказанные в то утро, когда Маккейди уехал.
Джессалин пришла утром, старая леди сидела в постели, в огромном, украшенном множеством ленточек чепце, и прятала под подушку какую-то табакерку.
Джессалин не знала, где бабушке удалось раздобыть табакерку, поскольку почти все они сгорели вместе с Энд-коттеджем. По счастью, немалая часть ее драгоценной коллекции осталась в лондонском доме.
– Бабушка, ты неисправима, – вздохнула Джессалин. – Ты же знаешь, что доктор думает об этой твоей привычке, особенно в твоем возрасте.
Леди Летти хотела презрительно фыркнуть, но вместо этого громко чихнула.
– Единственная вредная привычка в моем возрасте – это жизнь, девочка.
Джессалин присела на стеганое покрывало и взяла в свои ладони морщинистую руку.