Под горой Метелихой(Роман)
Шрифт:
Далеко внизу за столом президиума стоял невысокий и, как показалось Андрону, немного сутулый даже, седеющий человек, с густыми, закинутыми назад волосами, в очках и с бородкой клинышком.
Гул в переполненном зале затихал лесным шелестом, а сверху, по-прежнему от потолка и со стек, срывались и падали четкие, усиленные динамиками слова, гремели под сводами:
— Разрешите приветствовать вас и в вашем лице всё многомиллионное трудовое крестьянство Союза Советских Социалистических Республик — верного и беззаветного сподвижника партии и рабочего класса в борьбе за построение социализма в нашей стране!
Передние ряды как волной подхватило.
— Партии слава! Слава!!
«Экая силища! — восхищенно подумал Андрон. — Одно слово — народ!» — А у самого глаза разгорелись, словно сбросил он половину прожитого и в смоляных волосах нет у него серебряных перекрученных нитей; стоял во весь богатырский рост, загораживая проход, и оглушительно хлопал, не в силах остановиться.
Наконец помалу угомонились. Съезд начал свою работу.
На второй день в обеденный перерыв Андрон пришел в зал задолго до заседания. Разговорился с новым соседом из ставропольского колхоза. Об этом колхозе и в докладе упоминалось; дивился Андрон услышанному: до семи килограммов на трудодень там приходится. Это одной пшеницы, да еще кукуруза, яблоки, мясо и молоко! Хотелось получше расспросить живого человека.
Люстры в зале горели не в полный свет, а по углам и совсем темновато было, — только и беседовать по душам, как у себя за столом, когда лампа подвернута. Тихо, спокойно, и мысль оттого не рвется. Не заметили за разговором, что вокруг собралось еще несколько делегатов, стали вспоминать вместе первые годы коллективизации. На Ставропольщине тоже всякое было: и обрезы кулацкие, и поджоги. Не обошлось и без перегибов: наезжали ретивые начальники, лучшие земли отводили под картошку, а она в тех местах совсем не растет; заставляли и в грязь сеять, чтобы похвастать процентами.
«Шутка ли — заново ярового клина десятин, скажем, сотню перепахать! — думал Андрон. — А у другого и семян в запасе нет — какой тут запас, — и тягло слабое. Пропала земля — к осени зубы на полку. Вот тебе и процент!»
— Было и у вас такое? — спросил кто-то сбоку глуховатым баском.
— Бывало, — по привычке глядя под ноги, ответил Андрон. — Добро бы, в одном колхозе! А тут вон, в самой Москве, в шесть часов за хлебушком очередь. Вот во что они, эти хваленые-то проценты, оборачиваются!
— И кто же, по-вашему, виноват? — продолжал допытываться старческий, чуть надтреснутый басок.
— Сразу-то и не скажешь, — развел руками Андрон. — Ругаешься другой раз в горячке, а подумать по-настоящему мозгов маловато. Вот и уперся лбом в стенку.
Андрон теперь только повернулся: на ковровой дорожке у третьего ряда стоял перед ним с палочкой седой человек в очках, чем-то сильно напоминавший каменнобродского учителя. Такие же очки в простой металлической оправе, широкий мужицкий нос и бородка клинышком — точь-в-точь, как у Николая Ивановича, только совсем белая. При последних словах Андрона человек этот присел на свободное место, плечи его ужались, бородка уперлась в грудь.
«Должно, из ученых», — подумал Андрон, но соседи его как-то по-особенному притихли, а земляк-татарин толкнул коленом.
Первый раз за всю жизнь захотелось Андрону обругать себя за дурную привычку не остерегаться своих суждений.
Крякнул Андрон. Комкая бороду, выговорил с остановками:
— Вы уж того, Михаил Иваныч, извиняйте за серость нашу мужицкую.
— Бросьте вы эти слова! — Михаил Иванович даже рукой махнул. — Никогда наш русский крестьянин не был серым! И всё, что здесь сказано было, верно. Случается ведь кое-где и такое дело, что к власти пролезают скверные люди. Вы об этом не думали, товарищ?
— Как же не думали? Думали, да еще как: голова пополам раскалывалась! — отвечал Андрон, по- прежнему не выпуская бороды из пальцев. — И так, и этак прикидывали. Да ведь мужик, он что лошадь в кругу: в свой след норовит ступить.
— Деды, прадеды наши дальше межи своей ничего не видели. Советская власть расширила горизонты, а вековой старый груз назад тянет; не вдруг разберешься, куда повернуть. Правильно ли понял я вас? — спросил Калинин.
— Точно. Вот потому и трещит голова, Михаил Иваныч, не влезает в нее то, что видишь!
— А тут еще перегибы, подпевалы всякие. Кто свой, кто чужой — не поймешь.
— Истинно так, — разговорился Андрон. — Вначале-то, как кулака тряхнули, думали — тут ему и конец. Ан нет! Вот и в нашем колхозе почитай три года за одним с нами столом такая гнида сидела и столько напакостила, что и в мыслях всего не удержишь. А у той гниды — рука в городе, в самом земельном отделе! Докопались, конешно, нашли. Было потом в газетке. Да ведь этим одним не поправишь дела: есть колхозы, под корень подрезанные.
— Ну вот мы и вернулись к началу нашего разговора, — улыбнулся Михаил Иванович. — Стало быть, научились сами в людях разбираться; выходит, не под ноги смотрите?
И Андрон улыбнулся. Бывает такое: с первого взгляда подкупит тебя человек, а слово сказал — и совсем душа перед ним распахнулась. По всему видать — из простых, всё понимает. Не терпелось Андрону выложить наболевшее — всё рассказал: и про черные замыслы Ползутина, и про письмо Николая Ивановича, и про то, как чуть было не поплатился учитель за это письмо партийным билетом. Не забыл помянуть и уполномоченных, тех, что «совсем без понятия». Рассказал, как он «сеял» просо, как заставил свою Кормилавну с обеих сторон вымыть калоши у девицы, чтобы той из дома нельзя было выйти, и о том, как несколько дней сряду возил под своими окнами одну и ту же телегу с зерном, а уполномоченная записывала проценты.
Михаил Иванович внимательно слушал, поблескивая стеклами дешевых очков. За стеклом — глаза умные, светлые, без желтизны стариковской.
— А она ведь, уверяю вас, училась побольше вашего, — со смехом отозвался Михаил Иванович о незадачливой уполномоченной. — Чего доброго, с дипломом в кармане! А вы говорите — «серость»! На поверку кто же серым-то оказался? Выходит, что не всякий ученый еще и умен!
Люди всё подходили и подходили, усаживались по сторонам, один за другим останавливались в проходе, плотным кольцом окружили Михаила Ивановича и его собеседников. Вот и свет дали полный, перерыв заканчивался; кажется, всё уже было рассказано Андроном, а отпускать Михаила Ивановича не хотелось. На всю жизнь останется в памяти эта встреча; подрастет Андрейка, и ему порасскажет дед, с кем ему довелось в Москве разговаривать. И не в том вовсе дело, что Михаил Иванович сказал что-нибудь особенное, не это дорого, а само обращение всероссийского старосты к рядовому труженику, уважение его к человеку.