Под прусским орлом над Берлинским пеплом
Шрифт:
Неужели я настолько плохая лгунья, что меня так легко раскусить? Неужели по моему лицу, по голосу, по жестам было так очевидно, что я говорю неправду? Я чувствую себя ужасно виноватой. Больше я никому ничего не скажу, буду нем как рыба. Обещаю тебе. Прости меня, Адам, за мою оплошность, за то, что невольно подвела тебя.
С любовью,
Хелла К.»
Сомнений не было – таинственной незнакомкой могла быть только Майя. Эта женщина, чьё имя я предпочел бы навсегда стереть из памяти, вычеркнуть из своей жизни, как страшный сон. Я хотел забыть всё, что было связано с ней и Юзефом, с тем тёмным периодом, полным боли и потерь.
Но раз она, спустя столько времени,
Всю ночь я не сомкнул глаз, терзаемый мучительными сомнениями. В голове разворачивалась настоящая битва, весы постоянно колебались, и я никак не мог принять окончательное решение. С одной стороны, не пойти на встречу – значит показать свою слабость, трусливо сбежать, не сумев отстоять свою правду, свои убеждения. Это означало бы признать поражение, сдаться на милость Майи и её возможных союзников. С другой стороны, пойти – значит подвергнуть серьёзной опасности не только себя, но и Роя, которому я дал слово, что буду оберегать его. Если на свою жизнь мне, по большому счёту, было плевать, то рисковать Роем я не имел права. Я обещал ему защиту, и нарушить это обещание было бы для меня равносильно предательству.
Однако, существовал и третий вариант: попытаться подстраховаться, взять с собой кого-то, кто мог бы выступить в роли защитника в случае непредвиденной ситуации. А Роя, на время встречи, предусмотрительно увести в безопасное место, например, в дом Шоллей, где он был бы под присмотром и вдали от потенциальной угрозы.
Этот вариант казался наиболее разумным, но и он не давал полной гарантии безопасности. Мысли метались, не находя покоя, а ночь тянулась бесконечно долго, не принося облегчения. С утра я попросил Фике и Роя отправиться к Уне и Зои и оставаться там до моего возвращения. К счастью, напротив дома Шоллей жил брат Уны, бывший солдат, крепкий и решительный мужчина. Я был уверен, что он не допустит, чтобы с его сестрой или кем-то из её гостей случилось что-то плохое. Его присутствие давало мне необходимое спокойствие, чтобы заняться своими делами.
Мой путь лежал в Берлин, к Йонасу. Я сразу же отправился к нему. Мне удалось убедить его отпроситься с работы, только после того, как я пообещал компенсировать потерянное время и, соответственно, заработок. Я понимал, что его помощь мне необходима, и был готов заплатить за нее. С собой у меня уже был надежный Браунинг, спрятанный под одеждой. Йонас же, к моему удивлению, заявил, что обладает поразительным мастерством метания топоров, и, недолго думая, взял с собой свой любимый топор, с которым, казалось, не расставался.
Вместе мы отправились на окраину города, где среди заснеженных просторов одиноко возвышалось заброшенное здание бывшей конторы. Фундамент его почти полностью ушел под снег, создавая впечатление, что дом утонул в белом безмолвии. А вокруг тосковали безлиственные клёны. Йонас, по моему распоряжению, остался снаружи, чтобы караулить и в случае необходимости подать сигнал. Я же, ступая по скрипучему снегу, вошел внутрь.
Здание встретило меня мертвенной тишиной, гнетущей и холодной. Казалось, что когда-то здесь кипела жизнь, но потом, в какой-то переломный момент, она оборвалась, оставив после себя лишь пустые коридоры и залы. И эта тишина, прерванная лишь однажды, теперь давила, как тяжелый груз. Я прошел по коридору, заваленному снегом, который, видимо, намело через разбитые окна. Метель, безжалостно хозяйничавшая снаружи, проникла и сюда, оставив свои белые следы. Наконец, я добрался до места, которое, должно быть, когда-то служило залом заседаний, а сейчас больше походило на импровизированный "зал суда".
Смахнув снег с ботинок, я уселся на один из уцелевших стульев, закинув ногу на ногу. Медленно достал папиросу, чиркнул спичкой и, прикурив, выпустил в холодный воздух густое облако дыма. Затем извлек из кармана часы, взглянул на циферблат. Время тянулось мучительно
Мой взгляд невольно задержался на трибуне, возвышающейся в углу зала. Именно с нее я когда-то держал речь, отчаянно пытаясь оправдаться, защититься от шквала обвинений, сыпавшихся со всех сторон. Воспоминания нахлынули волной, заставляя вновь пережить те мучительные моменты. Затем я перевел взгляд в другой угол комнаты, туда, где в тот день стояла Агнешка. Сердце болезненно сжалось, пронзенное острой тоской и гнетущим чувством вины. Если бы я только мог знать тогда, кто на самом деле был предателем... Может быть, Агнешка сейчас была бы жива, была бы рядом... Эта мысль не давала мне покоя, терзая душу.
Погруженный в свои мысли, я не сразу заметил, как рядом со мной, почти бесшумно, опустилась Майя. Она села на соседний стул, робко и неуверенно, положив руки на колени и опустив голову. Ее взгляд был устремлен на ряды стульев, стоящих перед нами, словно она боялась посмотреть мне в глаза.
— Здравствуй, Адам, — произнесла она едва слышным шепотом, почти неслышно. В ее голосе звучали неуверенность и, возможно, страх.
— Здравствуй, — ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно, хотя внутри все кипело от нахлынувших эмоций.
— Все-таки выбрался?.. — снова заговорила она, все так же тихо.
— Вопреки, Майя. Вопреки вам, — произнес я с горечью, не в силах сдержать упрек.
— Что ты имеешь в виду? — спросила она, подняв на меня глаза. В них читалось непонимание и тревога.
— Что вы ничего не сделали, чтобы меня вытащить, — голос мой окреп, в нем зазвучала обида. — Ничего, хотя я был наравне со всеми, делал все то же самое, что и вы.
— Все думают, что ты убил Агнешку, — тихо сказала Майя, и ее слова прозвучали как приговор.
— Юзефа ты тоже убил? Юстаса? — она замолчала, а потом, собравшись с духом, спросила: — Меня тоже убьешь? В ее глазах застыл неподдельный страх, но вместе с ним промелькнула и тень решимости, как будто она была готова принять любой исход.
— Руки пачкать не хочу, — хрипло произнес я, с трудом сдерживая гнев. Ногтем я стукнул по папиросе, стряхивая пепел на заснеженный пол. Майя, казалось, опешила от моих слов. Она открыла рот, явно собираясь возразить, но я резким жестом прервал ее, не давая возможности вставить ни слова. — Я убил только Йозефа Фойерштайна, — продолжил я, голос мой звучал жестко, каждое слово отдавалось болью в груди. — Племянника начальника Мюнхенской тюрьмы. Который, прикрываясь именем Юзефа, выслеживал социал-демократов, а затем сдавал их, обрекая на пытки и смерть в застенках. Он был хищником, охотившимся на нас под маской одного из нас, — я достал из кармана конверт и, не глядя на Майю, положил его ей на колени, поверх ее сцепленных рук. — Ты сделала все, чтобы истинный предатель остался в тени. Тебе было удобнее обвинять меня, неугодного тебе сына богачей, которым, к слову, я был совершенно не нужен. Ты помешала найти того, кто впоследствии убил Агнешку и подставил меня, отправив за решетку. Ты не давала партии получать мои письма, — каждое слово давалось мне с трудом, я говорил сквозь сжатые зубы, сдерживая рвущийся наружу крик. — А я в это время гнил сначала на больничной койке, потом в ледяном карцере, потом на шахте, вкалывая до седьмого пота. Я видел, как одного за другим вытаскивают из тюрьмы моих товарищей по партии, но для всех я был мертв, потому что ты сжигала мои письма, предавая и меня, и дело, которому я был верен. Чего ты добивалась? — я, наконец, посмотрел ей в глаза. — Хотела, чтобы я страдал так же, как твой брат? Чтобы я испытал ту же боль и отчаяние?
Майя молчала, не поднимая глаз. Она сидела неподвижно, словно окаменев, и лишь слегка подрагивали ее сцепленные на коленях руки. Конверт, который я ей дал, лежал нетронутым. Тишина между нами стала почти осязаемой, давящей, наполненной невысказанными словами и горькими чувствами.
— Отомстила? Полегчало? — спросил я, наклонившись ближе к Майе, стараясь заглянуть ей в глаза, но она по-прежнему избегала моего взгляда. В моем голосе звучала не столько злость, сколько усталость и разочарование.