Под прусским орлом над Берлинским пеплом
Шрифт:
Майя молчала, с силой сжимая пальцы, будто пытаясь унять дрожь. Потом, словно не услышав моего вопроса, она заговорила, резко меняя тему: — Все разбежались. Кто-то уехал во Францию, кто-то в Россию. Остались только ты и я, — сказала она глухо, невидящим взглядом смотря куда-то в пустоту перед собой.
— Нет, Майя, — я тяжело вздохнул, откинувшись на спинку стула. — Ты сделала все возможное, ты приложила все силы, чтобы меня не было в партии, и я больше не вернусь. Адам К. мёртв. Адам Кесслер тоже мёртв. Его не спасли. Ты победила, Майя, ты доверилась своим обидам, а не разуму, и это привело к катастрофе, —
— Ты предаёшь дело революции и при этом обвиняешь меня, — пробормотала Майя, голос ее дрогнул. Она подняла на меня глаза, в которых плескалась боль.
— Я никогда не предам те идеи, в которые поверил раз и навсегда, — твердо ответил я, глядя ей прямо в глаза. — Будет мне сто лет, я всё равно буду утверждать, что Маркс гений. И я так же буду помогать всем, кому начинал помогать ещё будучи мальчишкой. Но вместо подполья я нашёл гораздо больше, гораздо важнее вещи, от которых меня ничто и никто не заставит отказаться, — я сделал паузу, собираясь с мыслями. — Твой брат вырастил из меня прекрасного агитатора, готового жизнь отдать ради дела, ради светлого будущего. Я ни в чем ему не уступал. И мои статьи так же печатались, и не только под моим именем, но и под именем Юстаса. Мы с тобой вместе несли один транспарант, — я сжал кулаки, вспоминая те дни. — Ели из одной тарелки. Делили и радость побед, и горечь поражений. Я был готов пустить под откос свою жизнь, пожертвовать всем, лишь бы только ты была свободна, лишь бы дело, в которое мы верили, победило.
— Все совершают ошибки, — Майя, не выдержав, закрыла лицо руками. Ее плечи мелко задрожали. Сквозь пальцы до меня донесся сдавленный всхлип. — Найди в себе силы простить меня, — умоляюще прошептала она.
— Ты совершила непоправимые ошибки, Майя, — сказал я жестко, хотя при виде ее слез сердце болезненно сжалось. — Непоправимые, — повторил я, уже тише. — Прощай, Майя Юберрот. Я резко встал, развернулся и, не оборачиваясь, пошел прочь. Каждый шаг отдавался глухой болью в груди, но я не замедлял хода. Эта глава моей жизни была полностью, бесповоротно закрыта.
Слишком много боли, слишком много разочарований было с ней связано. Я любил подполье — опасную, полную риска жизнь, и в то же время ненавидел его за ту цену, которую пришлось заплатить. Я любил партию, людей, с которыми делил и хлеб, и идеи, но и ненавидел ее за предательство, за то, что в самый тяжелый момент она отвернулась от меня, бросив на произвол судьбы. Так почему я должен был проглотить это? Почему должен был простить, когда все запасы прощения и крупицы надежды давно иссякли, оставив после себя лишь выжженную пустыню?
Выйдя из здания, я первым делом разыскал Йонаса. Расплатившись с ним, как и обещал, я проводил его до рабочих бараков. После этого, не теряя времени, купил в ближайшей лавке три букета цветов. Сегодня я впервые шел на кладбище, чтобы навестить могилы всех своих любимых женщин: тетю Юдит, заменившую мне мать, Агнешку, чья смерть до сих пор терзала мою душу, и фрау Ланге, доброй женщины, ставшей мне другом в трудные времена.
И впервые, оказавшись на кладбище, я не хранил молчание, не стоял безмолвно у могил. Слова, обычно, сдерживаемые, полились нескончаемым потоком, перемешиваясь со слезами. Поначалу было трудно, я запинался, подбирая нужные фразы,
Подойдя к семейному склепу, я нашёл гроб тети Юдит, я опустился выступ, бережно положил цветы и заговорил. Я рассказывал ей о Хелле, о своей жизни, о мелочах, которые меня окружали, о своих радостях и печалях. Говорил так, как говорил ей в далеком детстве, когда, будучи мальчишкой, прибегал к ней, забирался на колени и увлеченно описывал птиц, порхающих в ее саду. Я делился с ней всем, что накопилось на душе, словно она по-прежнему была рядом, готовая выслушать и понять.
Затем я нашел могилу Агнешки. Здесь слова давались особенно тяжело. Я рассказывал ей о своем заключении, о том, как тяжело мне было, как я фактически был похоронен заживо, став мертвым для всех, кто меня знал. И о том, как я рад, что она не видит всего того ужаса, что творится сейчас в мире, что ее чистая душа не соприкасается с этой грязью.
У могилы фрау Ланге я опустился на колени. Рассказал ей о ее сыне, о том, как он живет, передал весточку от него, его слова любви и благодарности. Я до сих пор не мог до конца поверить, что её б ольше нет. Перед глазами все еще стоял ее светлый, улыбчивый образ, полный доброты и тепла. Но свежий могильный холм, усыпанный цветами, был неопровержимым доказательством того, что ее больше нет. Я говорил с ней, делился своими мыслями и чувствами, словно она могла меня слышать, словно смерть не была преградой для нашего общения.
Обратный путь в Тифенбах дался нелегко. Внутри меня боролись противоречивые чувства: с одной стороны, я ощущал странную, непривычную лёгкость, как будто с плеч свалился неподъемный груз, копившийся там годами. Разговор с ушедшими, пусть и односторонний, принес неожиданное облегчение, освободив от части терзавших меня переживаний. С другой стороны, на душе было тяжело, давило осознание безвозвратности потерь, неизбежности расставания с прошлым. Но, несмотря на эту внутреннюю борьбу, я точно знал одно: впереди меня ждет совершенно новая глава жизни.
Теперь на моих плечах лежат новые обязанности, новые задачи, не связанные с подпольем и борьбой. Это был неизведанный путь, полный неопределенности, но и, возможно, новых надежд. Я возвращался в Тифенбах другим человеком, изменившимся, прошедшим через горнило испытаний. Возвращался, зная, что прежней жизни уже не будет. Что нужно строить все заново, искать новые смыслы, учиться жить в изменившемся мире, в котором меня ждут не баррикады и тайные собрания, а совсем другие, пока еще не до конца понятные, но, безусловно, важные дела. И эта мысль одновременно пугала и воодушевляла, наполняя решимостью идти вперед, несмотря ни на что.
Запись 40
Долгожданная встреча с Альбертом Салуорри произошла лишь спустя два томительных месяца после того, как были получены его письма. Встреча могла бы состояться и раньше, гораздо раньше, но шульцы, почувствовав, что в их руках сосредоточена вся власть, погрязли в нерешительности и долгих, изматывающих раздумьях. Мне кажется, они возомнили себя вершителями судеб, упиваясь свалившимся на них влиянием, и не спешили принимать решения. Они тянули время, собирали бесконечные совещания и не торопились отвечать.