Под прусским орлом над Берлинским пеплом

ATSH

— Врач, говорю, имеется? — уточнил я свой вопрос.

— Имеется, сынок, имеется — она снова улыбнулась и вернулась к своей работе.

Внезапно я почувствовал на себе чьей-то взгляд. Оглянулся, стараясь незаметно осмотреть цех, но не мог понять, откуда исходит это ощущение наблюдения. Наконец, я его увидел. Мужчина высокого роста, довольно молодой, с безупречными манерами и осанкой аристократа. Он стоял, закутанный в черное шерстяное пальто, небрежно опершись на балюстраду. Его скучающий взгляд, холодный и проницательный, словно взгляд льва, окидывающего своё владение, скользил по цеху, на мгновение остановившись на мне. Я показался ему досадной мухой, нарушившей

покой его царства. Его лицо казалось мне знакомым, но я никак не мог вспомнить, где я его видел. Точно не в партии. Скорее всего, на одном из светских раутов, куда меня иногда брала с собой мать. Может быть, он был управляющим или бухгалтером фрау Салуорри? И, кажется, он понял, кто я и зачем я здесь.

Мои догадки подтвердились буквально через несколько минут. Судьба, словно играя со мной в кошки-мышки, послала мне бригадира, который внезапно материализовался у меня за спиной.

— Господин Сальваторе желает Вас видеть — сказал он своим хриплым голосом, и я послушно последовал за ним.

Мы поднялись на второй этаж, и я оказался рядом с управляющим. Вблизи он казался ещё более внушительным и величественным, нежели издали. Его прямая спина, гордая осанка и проницательный взгляд говорили о власти и уверенности в себе. Он больше походил на хозяина фабрики, чем сама фрау Салуорри. В его серо-голубых глазах плескалась непоколебимая уверенность и холод, а губы были сомкнуты в тонкую, жёсткую линию. Я кивнул ему в знак приветствия, но он даже не потрудился ответить.

— Ваша матушка не будет против, что Вы оказались в этом аду? — спросил он, не отрывая взгляда от кипящей жизни цеха.

— Думаю, ей все равно — ответил я, стараясь говорить спокойно и уверенно, хотя внутри все сжималось от тревоги. — Сегодня у моей сестры Микаэлы и Максимилиана Дресслера свадьба. Они все там, в Лейпцигском особняке.

— А Вы, значит, воспользовались моментом, чтобы провести агитацию среди моих рабочих? — его голос был тихим и мягким, словно мурлыканье кота, но в этой мягкости чувствовался скрытый стержень. Я изобразил удивление, повернувшись к нему с готовым возражением на губах, но слова замерли, не родившись. В руках Сальваторе я увидел листок бумаги, на котором был написан текст моей речи.

Я замялся, почувствовав, как пунцовость приливает к лицу. Моё амплуа заботливого брата рассыпалась на куски, раскрывая истинную цель. Молодой человек даже не удивился, его глаза оставались холодными и спокойными.

— Агитируйте, вот Ваша трибуна — сказал он, слегка отойдя в сторону и указывая на цех. Сальваторе был абсолютно уверен в своих работницах. Он знал, что они даже не станут меня слушать.

И я, сгорая от стыда и волнения, забрался на небольшую возвышенность, служащую своеобразной трибуной. Внезапно я понял, что совершенно забыл свой тщательно заученный текст. Страх и смущение парализовали меня. Ещё никогда я не чувствовал себя настолько уязвимым и опозоренным. И, к моему удивлению, я не увидел в глазах Сальваторе торжества или злорадства. Там теплилось нечто другое… Разочарование?

— Уважаемые работницы, товарищи! Сёстры!

Каждый день, приходя в цех, я вижу ваши усталые лица, ваши руки, истерзанные тяжёлым трудом. Я слышу грохот станков, который заглушает ваши песни, ваши мечты, ваши надежды.

Вы проводите здесь, в этих стенах, большую часть своей жизни, отдавая свои силы, свою молодость, своё здоровье на благо госпожи Салуорри и других капиталистов. Вы создаёте богатство своими руками, но сами живете в нищете и лишениях. Ваши дети голодают, ваши семьи ютятся в тесных, сырых квартирах, а ваши

мужья и братья гибнут на войнах, которые развязывают буржуи ради своих прибылей.

Задумайтесь, кому выгодно такое положение вещей? Кому нужна эта система, где одни живут в роскоши, а другие влачат жалкое существование?

Только буржуям! Только капиталистам! Они наживаются на вашем труде и горе!

Но так не должно быть! Не должно быть разделения на богатых и бедных, на господ и рабов!

Мы – рабочий класс – являемся основой этого общества. Мы создаём все материальные блага, мы двигаем прогресс, мы строим будущее! И мы имеем право на достойную жизнь! Мы имеем право на справедливую долю того богатства, которое создаём своими руками!

Настало время сказать «хватит»! Настало время сбросить с себя оковы капиталистического рабства! Настало время взять власть в свои руки!

Только мы сами можем изменить свою жизнь! Только объединившись, мы сможем построить новое, справедливое общество, где не будет эксплуатации и угнетения, где каждый человек будет иметь право на труд, отдых, образование и медицинскую помощь!

Вступайте в наши ряды! Боритесь вместе с нами за свои права! За светлое будущее для себя и своих детей!

Да здравствует рабочий класс! Да здравствует социалистическая революция! – голос Сальваторе, подобно грому, прокатился по цеху, заставив станки замолчать и сердца учащённо биться. Работницы, словно заворожённые, поднимались со своих мест, их взгляды были прикованы к руководителю, чьи слова, клинком, рассекали затхлый воздух. Бригадир, подобно медведю, разбуженный посреди зимней спячки, лениво почесал затылок и, скрестив руки на груди, прислонился к массивной колонне, наблюдая за происходящим.

— Вы живёте хорошо, трудясь на госпожу Салуорри, – продолжал Сальваторе, его голос наполнился горечью, – но другие немцы стонут под жестоким гнетом капиталистов, лишённые всякой поддержки!

— Вас же уволят! – прошептал я, чувствуя, как страх перебирает кишки.

— И что же нам делать? – послышался робкий голос из толпы.

Внезапная смелость охватила меня. Я вытащил из кармана пачку листовок и бросил их вниз. Рабочие тут же набросились на них, жадно хватая и читая.

— Господин Кесслер, – голос Сальваторе пропитан был едкой иронией, хотя бледное лицо оставалось бесстрастным, – не забывайте агитировать на своих заводах. У вас там, насколько мне известно, условия намного хуже. Не стоит прятаться за спинами тех, кого вы поддерживаете. Лучше быть отвергнутым, чем трусом. А теперь бегите, пока я не натравил на вас охранников.

Едва он закончил фразу, как бригадир двинулся в мою сторону, его тяжёлые шаги отдавались эхом в напряженной тишине цеха. Паника захлестнула меня, я не успел даже спросить имя управляющего, узнать, что движет этим человеком – гнев, чувство долга или, может, он поддерживал эти убеждения? Мысли путались, ноги сами несли меня прочь, сердце бешено колотилось в груди, лёгкие горели огнём. Я бежал, спотыкаясь и задыхаясь, сквозь лабиринт узких улочек, окутанных темнотой и пропитанных запахом угля и бедности. Моя лошадь ждала в баре на окраине квартала, и я стремился к ней, ища спасения в седле. Только когда я вскочил на лошадь и помчался прочь, в голове вспыхнула тревожная мысль: я оставил Сальваторе листок с речью. Листок, который мог стать моим приговором. Он мог запросто отнести его жандармам, и тогда мои дни были бы сочтены. Оставалось жить в постоянном ожидании ареста, словно приговорённый, каждый шорох принимая за шаги жандармов, пришедших забрать меня. Каждый день мог стать последним.