Под прусским орлом над Берлинским пеплом

ATSH

Подойдя к церкви, я невольно залюбовался открывшимся видом. Небольшое, но изящное здание из белого камня, увенчанное остроконечным шпилем, казалось, излучало особый, неземной свет. Колокольный звон, наполнявший воздух, создавал атмосферу праздника и торжества. Позже я узнал, что это был свадебный перезвон, который разливался в честь праздника двух любящих сердец.

Подойдя ближе к внушительному, добротному дому шульца, построенному в стиле фахверк, с характерными тёмными балками, выступающими на белёном фасаде, я заметил, что дверь заперта. Моему взору предстала колоритная фигура — старушка, расположившаяся на скамейке у самого входа. На голове у неё был белоснежный чепец, из-под которого выбивались

седые пряди, а одета она была в старомодное платье, украшенное многочисленными кружевами, давно вышедшими из моды, но, видимо, дорогими её сердцу. Она сидела, слегка покачивая ногами, обутыми в грубые башмаки, и усердно вязала спицами какую-то вещицу, то и дело бормоча себе под нос. Старушка была так увлечена своим занятием, что даже не подняла головы, когда я подошёл. Казалось, она погрузилась в какой-то свой, недоступный постороннему взгляду мир, полный воспоминаний и тихой, старческой печали. Каждый раз, когда её палец случайно натыкался на острое окончание железной спицы, она недовольно ворчала, сетуя на своё ослабшее зрение, мешающее ей заниматься любимым делом.

Я не стал её беспокоить, понимая, что ей сейчас не до разговоров. Попробовал открыть дверь, но она оказалась заперта. Немного растерявшись, я постоял в нерешительности, не зная, что предпринять дальше.

— С другой стороны вход, — вдруг произнесла старушка, не отрывая взгляда от вязания. Её голос был скрипучим и немного хриплым, но в нём звучала неожиданная твёрдость. — Фонхоф ещё дом не открыл от зимней стужи. Все сейчас только в одной комнате сидят. Клянусь Богом, в этой чёртовой дыре только на улице теплее, чем во всём доме! — она покачала головой, и в этом жесте чувствовалась не столько жалоба на холод, сколько глубокое, застарелое недовольство всей своей жизнью, полной тягот и лишений.

— Премного благодарен, — ответил я старушке, слегка поклонившись в знак признательности. Её неожиданная подсказка оказалась как нельзя кстати. Обойдя дом, я направился по узкой, вытоптанной в ещё не растаявшем снегу дорожке, ведущей, судя по всему, к другому входу.

Стоило мне только переступить порог, как меня обдало волной могильного холода. В доме было значительно холоднее, чем на улице, и это ощущалось особенно остро после тёплого весеннего солнца. Пройдя через кухню, где, по крайней мере, ещё ощущалось слабое тепло от недавно растопленной печи, я оказался в тёмном, узком коридоре. Здесь холод пробирал до костей, заставляя ёжиться и ускорять шаг. Я увидел, как от моего дыхания в воздухе клубится лёгкий пар, и это зрелище лишь усилило ощущение промозглой сырости, царившей в этом жилище.

Обитатели дома, если их вообще можно было так назвать, учитывая полное отсутствие с их стороны каких-либо признаков жизни, встретили меня не просто негостеприимно, а откровенно недружелюбно. Никто не вышел мне навстречу, не поприветствовал, не поинтересовался целью моего визита. Казалось, я попал в заброшенный дом, где давно уже не ступала нога человека. Мне пришлось самостоятельно, ориентируясь лишь на смутные звуки, доносящиеся из глубины дома, искать нужную комнату, где, как я надеялся, находился шульц Фонхоф. Каждый шаг по скрипучим половицам отдавался гулким эхом в пустых комнатах, создавая гнетущую атмосферу, заставлявшую чувствовать себя незваным гостем в этом негостеприимном жилище.

Блуждая по тёмным, холодным коридорам, я наконец уловил приглушённые звуки, доносящиеся из одной из комнат. Заглянув внутрь, я обнаружил гостиную, в которой и находился искомый мною шульц. Он сидел в глубоком кресле, приняв позу, удивительно напоминающую знаменитую позу Наполеона в Фонтенбло с картины Поля Делароша: правая рука заложена за борт сюртука, левая покоится на бедре, голова слегка наклонена вперёд, взгляд устремлён в одну точку. Впрочем,

выражение лица шульца не имело ничего общего с императорским величием. Напротив, на его лице застыло выражение глубокой, беспросветной тоски. Он безучастно наблюдал за тем, как рыжий полосатый кот, расположившийся у его ног, играет с полуживой мышью, то отпуская её на несколько сантиметров, то снова хватая острыми когтями, не давая бедному созданию ни единого шанса на спасение.

— Господин шульц? — негромко окликнул я, нарушая гнетущую тишину, царившую в комнате.

Мужчина вздрогнул, словно от неожиданного удара, и медленно поднял на меня свои круглые, водянистые глаза. В первое мгновение его лицо исказила гримаса крайнего неудовольствия, смешанного с раздражением. Было очевидно, что мой визит был не просто нежеланным, а крайне обременительным для него. Приветливого выражения лица, хотя бы из вежливости, он для меня не нашёл.

— Ты кто такой? — спросил он хриплым, недовольным голосом, в котором звучала нескрываемая угроза. Его тон и манера держаться напоминали поведение сторожевого пса, готового в любую секунду броситься на чужака, осмелившегося нарушить границы его владений. Он медленно поднялся со своего кресла, с трудом распрямляя затёкшие члены, и сделал несколько шагов мне навстречу, словно намереваясь преградить мне путь.

Однако, когда утренний полумрак, царивший в комнате, немного рассеялся, и ему удалось как следует разглядеть меня, а главное — мой костюм, его взгляд преобразился. Я специально выбрал для этого визита дорогую, пусть и не самую удобную для путешествия одежду, надеясь, что она поможет скрыть мой юный возраст и придаст мне больше солидности в глазах деревенского старосты. И, похоже, расчёт оказался верным. Взгляд шульца из угрожающего превратился в заискивающий, в нём появился неподдельный интерес, смешанный с плохо скрываемым подобострастием.

— Меня зовут Адам Кесслер, — представился я, стараясь, чтобы мой голос звучал уверенно и спокойно, несмотря на внутреннее напряжение.

— Вы прибыли с родителями, господин Кесслер? — в голосе Фонхофа прозвучала надежда, словно он рассчитывал, что за мной стоит кто-то более взрослый и влиятельный, с кем можно вести серьёзный разговор.

— Нет, я приехал один, — ответил я, стараясь не выдать своего волнения.

— И чем же Тифенбах может быть полезен столь юному господину Кесслеру? — на лице Фонхофа появилась натянутая, неестественная улыбка, за которой, однако, скрывалось неподдельное любопытство. Он явно пытался понять, что привело столь молодого человека из, судя по всему, состоятельной семьи в их глухую деревню.

— Дело в том, господин Фонхоф, — начал я, — что я прибыл сюда с целью обучать детей. Я хочу дать им начальное образование, помочь им освоить азы грамоты, счёта, открыть для них мир знаний, — я говорил убеждённо, вкладывая в свои слова всю искренность своего намерения.

— Вы что?! — воскликнул Фонхоф, перебивая меня на полуслове. Его лицо мгновенно вытянулось, а натянутая улыбка сменилась выражением крайнего изумления и беспокойства. — У нас нет лишних денег на содержание учителей. Деревенская казна пуста, нам едва хватает средств на самое необходимое!

— Мне не требуется плата за мой труд, — поспешил успокоить его я. — Мне будет достаточно, если вы предоставите мне комнату для проживания, обеспечите меня питанием, позаботитесь о моей лошади и экипаже, а также выделите подходящее помещение, где я мог бы проводить занятия. Все расходы, связанные с приобретением учебных материалов, таких как книги, парты, доска, я готов взять на себя. Более того, я был бы признателен, если бы Вы оповестили о начале уроков жителей трёх соседних деревень: Эдельвейс, Вебербах и Анненталь. Я уверен, что и там найдутся дети, желающие получить образование.