Под прусским орлом над Берлинским пеплом
Шрифт:
С этими словами, Юберрот, закончив обличительную речь, вернулась на свое место. Тяжелое молчание повисло в зале. Все присутствующие, не сговариваясь, перевели взгляд на меня, ожидая моего ответа, моей реакции на эти страшные обвинения.
Медленно, стараясь не выдать охватившего меня волнения, я поднялся из-за стола. В руках я сжимал рулон листков, исписанных моей речью. Бумага неприятно хрустела под пальцами, выдавая моё внутреннее напряжение. От негодования, от несправедливости обвинений, от горького осознания того, что меня предал человек, которому я доверял, у меня всё внутри клокотало. Единственное доказательство Майи, для её чудовищных слов строилось на зыбком, абсурдном утверждении, что я, якобы, единственный живой человек, знавший о месте их проживания. Полнейший бред! Это было настолько нелепо, настолько не укладывалось в голове, что вызывало не столько страх, сколько глухое раздражение.
Подойдя к трибуне, я аккуратно разложил перед собой
Наконец, мой взгляд остановился на Майе. Она сидела, не сводя с меня глаз, в которых застыло выражение холодной, непримиримой ненависти. Но, в отличие от неё, я не собирался произносить свою речь в пустоту, не собирался обращаться к безликой толпе. Я решил говорить с ней, напрямую, глядя ей в глаза, как будто от этого разговора зависела не только моя судьба, но и что-то гораздо большее, что-то неуловимое, но невероятно важное. Я хотел, чтобы она услышала меня, чтобы поняла, что я не предатель, что я не мог поступить так подло, так низко. Это был мой единственный шанс достучаться до её сердца, затуманенного горем и жаждой мести.
— Мне искренне, глубоко жаль, что погиб Юстас Малецкий, — начал я, обращаясь к Майе, стараясь говорить как можно более ровно и спокойно, хотя внутри всё кипело от возмущения. — Именно его, я считаю своим главным учителем. Он привил мне любовь к идеям социализма, и благодаря ему я обрёл себя, нашёл своё место в жизни, в служении идеалам человеколюбия. Я всегда, не жалея сил, с отчаянием в сердце помогал каждому, кто нуждался в моей помощи, страдая от несправедливости. Сейчас я работаю учителем начальных классов в деревне Тифенбах. И, помимо местных ребятишек, я обучаю ещё детей из трёх окрестных деревень, стараясь дать им не только знания, но и частичку своей души.
Я сделал небольшую паузу, чтобы перевести дыхание, и продолжил:
— В партию я вступил в тринадцать лет, совсем ещё мальчишкой, впечатлившись листовкой, которую случайно увидел в баре у Фрица. Тот день перевернул всю мою жизнь. С тех самых пор, как только мои знания достигли необходимого уровня, я стал помогать Юстасу в написании листовок и газет. Я работал не покладая рук, до изнеможения. Клавиши на моей старенькой печатной машинке стерлись от постоянного использования, а пальцы, вечно в ссадинах и порезах, почти всегда были забинтованы. Но я не жаловался, я был счастлив, что могу быть полезным. Я участвовал не только в печати листовок, но и в их распространении, рискуя быть схваченным полицией. Ходил на агитации на заводах, участвовал в стачках и митингах, плечом к плечу с другими товарищами. Я нёс транспаранты вместе с тобой, Майя, и прекрасно помню, как мы с тобой не раз помогали Юстасу справляться с приступами мучительного, изматывающего кашля. И с такой же братской заботой и обеспокоенностью я интересовался его здоровьем, когда он находился в санатории, — я сделал паузу и, достав из внутреннего кармана пиджака увесистую кипу конвертов, продолжил, — вот, посмотрите, это письма от Юстаса из санатория Друскининкай. Агнешка может подтвердить, что я регулярно отправлял ему туда письма, газеты и деньги, стараясь хоть как-то облегчить его пребывание там. А узнав, где поселилась ты, Майя, после возвращения Юстаса, я старался помогать и тебе, обеспечивая всем необходимым, хотя ты часто отказывалась от моей помощи, — я продемонстрировал присутствующим несколько чеков и сопроводительных записок, служивших неопровержимым доказательством моих слов. — О задержании Юстаса мне сообщила ты, Майя, и ты же сама сказала, что полиции о нём сообщили в санатории, — я снова сделал паузу, доставая ещё одну записку от Майи и письмо, написанное рукой Юстаса уже из тюрьмы. — Когда Юстаса арестовали, я пришёл под начало Маркуса, — Маркус и Агнешка, сидевшие в зале, утвердительно кивнули, подтверждая каждое моё слово, — и привел с собой тебя, Майя, чтобы мы ни на миг не прекращали нашу борьбу, чтобы дело Юстаса продолжало жить. Сейчас, насколько мне известно, — я многозначительно подчеркнул это слово, давая понять, что это последняя информация, которой я располагаю, — Маркус велел нам затаиться и ждать сигнала и дальнейших указаний. Поэтому я, как уже сказал ранее, временно отошёл от активной агитационной деятельности и сосредоточился на помощи людям: лекарствами, продуктами, деньгами, всем, чем только могу.
Я вздохнул и, собравшись с силами, произнёс:
— Твоё обвинение, Майя, строится на том, что мои родители, а именно моя, надо признать, весьма дальновидная мать, стремится наладить связи с самим Бисмарком и заводит знакомства с людьми из его ближайшего окружения. Но я не несу и не могу нести ответственность за поступки и устремления своих родителей. Я отвечаю только за себя, за свои действия, и я привёл здесь немало
Я опустился на жесткий стул, и оглушающая тишина, словно тяжелый молот, ударила по вискам. Майя демонстративно отвернулась, ее взгляд застыл на пожелтевших, выцветших от времени газетных вырезках, небрежно приколотых к стене. Надежда, слабая и трепетная, еще теплилась в моей груди - быть может, она, так же как и я, остро ощущала, как этот проклятый суд, подобно безжалостному палачу, рубит на части нашу дружбу, оставляя после себя лишь зияющую пустоту и горький привкус разочарования.
Если бы только она пришла, если бы мы смогли поговорить наедине, без посторонних глаз и ушей, я бы непременно попытался достучаться до ее сердца, вразумить, открыть ей глаза. Но она не пожелала. Она предпочла этот фарс, разыгранный по нотам закона. А может, все гораздо проще и больнее? Может, она никогда и не ценила нашу дружбу, не считала ее чем-то важным, чем-то, что стоит беречь?
Как же горько это осознавать. Я ведь видел в Майе свою семью, единственную, настоящую. Я был готов отдать ей последнее, поделиться последним куском хлеба, последней каплей воды, лишь бы она ни в чем не нуждалась, лишь бы была счастлива. И вот, всё, что было дорого, всё, во что я верил, превратилось в прах, развеянный по ветру беспощадным вихрем сегодняшнего дня. Осталась только боль, глухая, ноющая боль потери, и горькое, отравляющее душу сожаление.
Нас вежливо, но настойчиво попросили покинуть зал заседаний, чтобы судьи могли уединиться для совещания. Я вышел в коридор, и по моему лицу, горящему от только что произнесенной речи и разъедающего изнутри разочарования прошелся ледяной ветерок. Сквозняк, проникающий сквозь щели между наспех приколоченными к оконным рамам досками, охладил кожу, возвращая ей привычный, болезненно-бледный оттенок.
Несмотря на то, что я стоял в нескольких шагах от Майи, ощущая исходящее от неё едва уловимое тепло, мои мысли были бесконечно далеко от этого унылого, пропахшего пылью и застарелым безразличием коридора. Они перенеслись туда, где мы жили с Роем, туда, где в воздухе витал дух беззаботного счастья и ожидания чуда. Я видел его с Фике. Они наряжали рождественскую ёлку, увешивая пушистые ветви не покупными шарами и огнями, а самодельными игрушками Роя сделанными из подручных материалов – забавными фигурками, вырезанными из бумаги и раскрашенными в яркие цвета.
Неважно, какой вердикт вынесут судьи, неважно, чем закончится это утомительное заседание. Я знал, что вечером вернусь в дом, наполненный светом и радостью. Меня встретит волшебный аромат свежей хвои, смешанный с дразнящим запахом имбирных пряников, которые Фике печет по своему особому рецепту. Там, в окружении Роя и Фике, я чувствовал себя по-настоящему спокойно и умиротворенно. Там мне было хорошо. Без малейшего колебания, без тени сомнения, я называл это место своим домом. Единственным настоящим домом, который у меня когда-либо был.
Спустя какое-то время, показавшееся мне вечностью, нас снова пригласили в зал. С замирающим сердцем я вернулся на свое место, ощущая, как холодеют кончики пальцев. Мой взгляд невольно приковался к фигуре Шмидта, который медленно, с каким-то особенным тщанием, поправлял очки на переносице. Казалось, он намеренно оттягивает этот момент, эту минуту, которая решит мою судьбу.
Он бросил короткий, изучающий взгляд сначала на меня, потом перевел его на Юберрот, сидевшую неподалеку с каменным лицом. Шмидт откашлялся, желая придать своему голосу больше твердости и звонкости, и, наконец, начал оглашать решение суда. Его слова, четкие и размеренные, врезались в тишину зала.