Под прусским орлом над Берлинским пеплом
Шрифт:
Я не намерен сидеть, сложа руки, и покорно ожидать их визита. Уверен, у них уже всё схвачено, повсюду расставлены свои люди. А Клэр без сомнения, надеется, что я скоропостижно скончаюсь. Тихо, без лишнего шума. Как неудобный свидетель, которому ведомо, сколь труслива и безжалостна она бывает, на какие гнусности готова пойти ради сохранения чести семьи и положения в свете. Не дождётся. Порочащие её сведения надёжно укрыты мной. И до сих пор их никто не обнаружил, и, смею надеяться, не обнаружит. Пусть только посмеют явиться.
На Хеллу рассчитывать не приходится, ей ко мне путь заказан, особенно сейчас, когда свадьба на носу. Из этого раздуют бог весть что, а ей лишние проблемы
Интересно получается... Те, кого я действительно хотел бы сейчас видеть, даже не подозревают, что меня схватили. И писать им не стану. Не хочу впутывать их в это, не хочу, чтобы они волновались. Одно дело - знать, что я в тюрьме, и совсем другое - видеть их слезы, слышать, как они убиваются, жалеют меня... Нет, на это у меня сил не хватит. Мне от одной мысли об этом уже тошно.
Я не отказываюсь от того, во что верю. И, конечно, я не испытываю гордости от того, что оказался за решёткой. Но я горжусь тем, что меня не сломали. Как бы ни измывались надо мной, какие бы муки я ни терпел, я не проронил ни слова. Голод, карцер, боль - всё это ничто, пока я молчу. И я буду молчать.
Сокамерника мне так и не выделили. Но я не чувствую сожаления. Одному тяжеловато, но терпеть можно.
Впервые за всё время меня вывели на общую прогулку. Десять минут, не больше. Мы ходили по кругу под конвоем, как стадо баранов, разговаривать запрещено. Один из заключённых, щуплый такой мужичок, всё же рискнул, поравнялся со мной и тихо спросил: "Первый срок?". Я кивнул. Он покачал головой, будто жалея меня, бедолагу. Конвоир, конечно, этот наш нехитрый контакт заметил. Как рявкнет: "Еще раз пасть откроете - пристрелю на месте!". После этого я уже ни с кем не пытался заговорить, себе дороже.
Кормят здесь отвратительно. Похлёбка из какой-то жухлой свёклы и сладкой картошки, плавает в ней горстка крупы непонятной. Первые дни, до того как начались допросы, я вообще не притрагивался к этой баланде, обходился чёрствым хлебом и эрзац-кофе, иногда просто водой. Потом и этого не стало.
Желудок уже, кажется, свыкся с тем, что еды почти нет. Голода как такового уже и не чувствую. Только курить хочется невыносимо. Иногда, один из надзирателей, видимо, сжалившись, тайком суёт мне сигарету. Я её растягиваю на три дня, до его следующего дежурства. Другой, его сменщик, – настоящий цербер, злой как чёрт. Только и знает, что орать на всех.
Мысли постоянно возвращаются к одному: кто же предатель? Кому Агнешка доверяла, а он оказался трусливой, подлой сволочью? Вряд ли это Майя. Да, мы с ней не ладили, отношения были натянутые, но она преданный член партии, идейная. Она ненавидела жандармов так же, как и меня … Хотя, с другой стороны, в нынешнем положении подозревать нужно всех и каждого. И на одной только ненависти далеко не уедешь, это слабое основание.
Дни тянутся невыносимо медленно, сливаясь в один бесконечный серый поток. Кажется, само время здесь остановилось, застыло, как смола. Подъём, скудная трапеза, допрос, карцер – и так по кругу, без конца и края. Стены камеры, кажется, с каждым днём сжимаются всё сильнее, давят, лишают последней надежды.
Допросы, как вы уже поняли... Это не допросы, а настоящая пытка. Бьёт нещадно, с остервенением. Садист Блюхер свирепствует и каждый раз в дело идут то кулаки то дубинка. Он задался целью выбить из меня имена и адреса моих товарищей
Говорят, суд назначен на конец августа или начало сентября.
Иногда, в редкие минуты затишья, когда конвоиры отвлекаются, мне удаётся перекинуться парой слов с другими заключёнными. В основном, это такие же, как и я, политические. Есть и обычные уголовники, но с ними разговоры короткие – другой мир, другие понятия. Среди своих же царит тягостное, но твёрдое молчание, прерываемое лишь редкими фразами, полными скрытого смысла и взаимной поддержки. Это молчание сродни тайному сговору, незримой клятве верности, что скрепляет нас крепче любых цепей.
Сон не приносит облегчения. Урывками, на жёстких нарах, в полубреду, снятся обрывки прошлой жизни, лица друзей, родных. Просыпаешься – и снова эта серая, давящая реальность. И только одна мысль греет душу: я не сломлен. Я не предал. И я выстою. Пусть знают, что волю мою им не сокрушить, как бы они ни старались. И пусть помнят: за каждым их действием, за каждым жестоким словом или ударом – за всем этим придётся ответить. Час расплаты непременно настанет.
Сегодня снова был день прогулки. Впрочем, она ничем не отличалась от предыдущих. Всё тот же унылый круг под бдительным оком конвоя, всё те же десять минут на то, чтобы вдохнуть глоток затхлого воздуха. Единственное, что нарушило привычный ход событий – это происшествие с тем самым щуплым, лысоватым заключённым, с которым я уже пытался заговорить в прошлый раз. Когда мы проходили мимо друг друга, он намеренно толкнул меня плечом и, оглянувшись на конвоиров, едва слышно прошипел, что я что-то обронил. Я хотел было возразить, что ничего не ронял, но тут же заметил у своих ног крохотный, туго свёрнутый клочок бумаги.
Сердце забилось чаще. Неужели весточка? От кого? С нескрываемым волнением я дождался конца этой мучительно долгой прогулки. Едва конвоир захлопнул за мной дверь камеры, я бросился к окну, единственному источнику скудного света. Дрожащими пальцами я развернул записку и, впиваясь взглядом в неровные строчки, принялся читать.
"Малой, реально бакланю, что у тебя первая ходка. Я-то тертый калач, по острогам не первый год кантуюсь, чуешь? Тут в одну харю рехнуться недолго, чокнешься быстрее, чем шнифтом подавишься. Тут порядочно народу на повторе чалится, так что все в курсах за нашу методу. Это, братишка, тюремный телеграф, по-другому стукалка. Ниже на бумажке шпора накарябана, как и чего. Два раза по стене тюкнул, перекур, три раза тюкнул - это буква "З", ну и так далее по шершавой. Ты к стукам да царапкам прислушайся, тут порой шуму больше, чем на ярмарке, когда барыги товар впаривают. Так что ты не кисни, малец! За правду сидеть не западло, понял?"
| | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 |
| :---- | :-: | :-: | :-: | :-: | :-: |
| 1 | А | Б | В | Г | Д |
| 2 | Е | Ж | З | И | К |
| 3 | Л | М | Н | О | П |
| 4 | Р | С | Т | У | Ф |
| 5 | Х | Ц | Ч | Ш | Щ |
| 6 | Ы | Ь | Э | Ю | Я |
Эта записка стала для меня настоящим спасением и глотком свежего воздуха в затхлой атмосфере тюремной камеры. Она подарила надежду, принесла с собой невероятное облегчение. Возможность получать весточки с воли, возможность попросить о чём-то, вроде курева или бумаги для письма – это ли не бесценный дар в моём положении?