Под прусским орлом над Берлинским пеплом
Шрифт:
И вот, когда казалось, что спасения нет, что еще мгновение – и меня схватят, хлесткий удар кнута обжёг спину огнем. Дикая, невыносимая боль пронзила тело, подкосила ноги. Я потерял равновесие, споткнулся и, не удержавшись, покатился кубарем по каменистому склону, больно ударяясь о камни. Мир завертелся перед глазами, в ушах стоял звон. А когда я, наконец, остановился, то увидел над собой перекошенные от злобы лица четырех жандармов. Грубые руки схватили меня, выворачивая суставы, а в лицо ударил запах пота и лошадиного навоза. Конец. Все было кончено.
Карета, лязгая и скрипя, тащилась по булыжной мостовой, унося меня все дальше от мертвой Агнешки, от призрачной свободы. Мы миновали всего пару
Приземление вышло жестким, мостовая больно ударила по коленям, но я тут же вскочил и, не чувствуя боли, бросился бежать. Узкие улочки, темные подворотни, мелькающие тени – все слилось в сплошной, размытый калейдоскоп. Я петлял, как заяц, надеясь оторваться от погони, сбить жандармов со следа. Кажется, мне удалось пробежать километра два, не меньше, прежде чем пронзительный, разрывающий на части, удар в спину швырнул меня на землю. Тяжёлая, свинцовая пуля, выпущенная из жандармского ружья, вошла под лопатку, обожгла внутренности адским пламенем.
В этот раз пощады не было. Жандармы, взбешенные моим побегом, набросились на меня, как стая голодных псов. Удары сыпались градом, пинки, тычки, боль, острая, пульсирующая, застилала сознание. Я уже не сопротивлялся, не кричал, лишь беззвучно шевелил губами, моля о скорейшей потере сознания. Результат этой жестокой экзекуции вам уже известен – он был описан в самом начале.
Сломленный, избитый, с пулей в теле, я не хотел, чтобы кто-то из моих родных знал о моем аресте. Слишком стыдно, слишком больно было бы им узнать о моем позоре. Первым делом, еще находясь в бреду, я потребовал карандаш и листок, и что-то там написал в партию, но прочитав увидел только закорючки. И вот, я гнию здесь уже два долгих месяца, в этой сырой, провонявшей плесенью камере, но до сих пор – ни единой весточки, ни единого посетителя (хотя тело Агнешки должно было им что-то дать). Тем не менее я снова писал в партию самыми заковыристыми фразами, чтобы никто из жандармов ничего не понял. Но никто не пришел, никто не вспомнил обо мне. Тишина. Гнетущая, давящая тишина, от которой сводит с ума. Неужели меня бросили? Предали? Забыли? Эти мысли, словно крысы, скребутся в моей голове, отравляя остатки надежды.
Скрип ржавой двери – и вот снова меня вызывают на допрос. К Блюхеру. Этот будет уже четвертым по счету. Если выйду из его кабинета живым, то попробую продиктовать... Кому-нибудь... Говорят, вроде как сокамерника обещали подселить – ему, значит, и расскажу, что там было, как пытают, как ломают. Может, позже и сам найду возможность записать, если силы останутся и бумага найдется.
... Выжил. Кажется, на этот раз пронесло. Теперь вот, лежу на в карцере, и в памяти всплывает самый первый допрос. Тогда Блюхер еще был относительно спокоен, голос ровный, без угрозы. И вопросы задавал простые, будто бы даже с каким-то праздным любопытством: кто ты такой, мол? Как оказался в этой передряге с рыбаками? Как вообще докатился до жизни такой, что связался с компартией? Кто еще состоит в этой вашей шайке?
Молчу. Стиснув зубы, не произношу ни слова. Знаю, что каждое мое слово может обернуться против меня, против моих товарищей. За молчание поплатился – оставили без еды на трое суток. Голод выворачивал кишки наизнанку, в
Второй допрос. Те же самые вопросы, та же издевательская вежливость в голосе Блюхера. И снова молчу. Молчу, зная, что за этим последует. И вот тогда в ход пошли уже не уговоры, а кулаки. Сначала Блюхер с размаху ударил меня лицом об угол стола, хрустнули зубы, во рту стало солоно от крови. Потом, играючи, толкнул к двери, а когда я оступился, принялся остервенело пинать ногами, целясь в живот, в пах, по ребрам. Боль была такая, что я думал – не выдержу, закричу. Но снова стерпел, только кровь текла сильнее, заливая рубаху. Кое-как дополз до камеры, отлеживался потом, отходил. Каждый вдох отзывался острой болью в груди, каждое движение причиняло мучения. Но я знал, что не сдамся. Не предам.
Третий допрос. Скрипнула дверь, и я, с трудом переставляя ноги, вошел в уже знакомую камеру. Блюхер, как всегда, сидел за своим массивным, полированным столом. Лощеный, выбритый до синевы, с аккуратной, подстриженной бородкой, он был само олицетворение прусской педантичности. Маленький, щуплый, с миловидным, почти женским лицом, на первый взгляд он мог бы показаться безобидным, если бы не холодный, колючий взгляд стальных глаз. Одет Блюхер был в безупречно выглаженный мундир жандармского офицера: темно-синий, почти черный китель с высоким, жестким воротником-стойкой, украшенным серебряными петлицами, плотно облегал его сухопарую фигуру. На плечах – серебряные эполеты с бахромой, на груди – несколько медалей, тускло поблескивающих в свете керосиновой лампы. Брюки, заправленные в высокие, начищенные до блеска сапоги, сидели на нем, как влитые, подчеркивая худобу ног. Весь его облик – от идеально сидевшей одежды до гладко зачесанных назад волос – излучал какую-то неестественную, кукольную аккуратность, которая вызывала скорее неприязнь, чем расположение.
Блюхер выждал, пока я, опираясь на стену, доковыляю до стула и с трудом опущусь на него. Лишь тогда он снисходительно улыбнулся, обнажив мелкие, острые зубы.
— Ну, что, Адам Кесслер? Как здоровье? – вкрадчиво поинтересовался он, и в голосе его прозвучала едва скрытая насмешка. — Полегчало ли после наших прошлых бесед?
— Не жалуюсь, – прохрипел я, с трудом разжимая сведенные судорогой челюсти.
— Что? Совсем не болит совесть? – Блюхер подался вперед, впиваясь в меня взглядом. – Хотя у предателей она разве есть? Совесть – это для порядочных людей, а не для таких отбросов, как ты. Читай давай, письмо от своей матушки, – с этими словами он щелчком пальцев отправил конверт в полет по столешнице. Тот, крутанувшись, остановился прямо передо мной.
Несмотря на боль, на слабость, я потянулся к конверту. Руки дрожали. Вскрывая его, я сразу узнал размашистый почерк Клэр. Забавно, – горькая усмешка тронула мои губы. – Все-таки узнала. Значит, не совсем я еще для них потерянный человек. Или же просто любопытство заело? Что ж, в любом случае, это письмо – единственная ниточка, связывающая меня с прошлым, с тем миром, который я, кажется, потерял навсегда.
— Вслух читай! – рявкнул Блюхер, и от его окрика у меня внутри все похолодело.
Глубоко вздохнув, я начал читать, стараясь, чтобы голос не дрожал:
— "Уважаемый господин Блюхер. Вы писали мне, спрашивая о моём младшем сыне Адаме..." – слова давались с трудом, в горле стоял ком. – "...Мы приняли непростое решение отказаться от него, и пусть он отвечает за свои поступки как самостоятельный гражданин Пруссии. Адам Кесслер больше не является нашим сыном и не имеет никакого отношения к нашей семье. С уважением, Клэр Кесслер".
Каждое слово этого короткого, безжалостного письма отдавалось болью в сердце. Вот и все. Отреклись. Вычеркнули из своей жизни, как будто меня и не было никогда.