Под прусским орлом над Берлинским пеплом

ATSH

Последнее, что я помню – это искаженное яростью лицо Блюхера, его мутный, безумный взгляд. А потом – темнота. Глубокая, бездонная, поглотившая меня целиком. Я провалился в беспамятство, словно в глубокий колодец, и на душе вдруг стало так легко, так спокойно. Боль ушла, оставив после себя лишь пустоту. И тишину.

Вопреки всему, я выжил. Смерть, казалось, уже дышавшая мне в затылок, отступила. Не знаю, сколько времени я провел в беспамятстве , сколько дней или недель балансировал на грани между жизнью и небытием – в лазарете ли меня приводили в чувство или бросили умирать в собственной камере. Время потеряло всякий счет, смешалось в один бесконечный, мучительный кошмар.

Очнулся я в карцере. Как я здесь оказался, кто меня сюда перетащил – не помню. Да и не все ли равно теперь? Первое, что я осознал – это кромешная тьма. Такая густая, плотная, что,

казалось, ее можно потрогать руками. Лишь постепенно, спустя, наверное, часы, зрение привыкло к этому непроглядному мраку, и я начал различать смутные очертания своего нового пристанища.

Пишу сейчас, с трудом выводя буквы на клочке бумаги, который чудом удалось раздобыть. Наверное, строчки получаются неровными, кривыми, наползают одна на другую – но плевать. Сейчас не до каллиграфии. Главное – зафиксировать все, пока еще остались силы, пока еще не покинуло сознание.

Карцер – это каменный мешок, настоящая могила для живых. Крохотная, узкая конура, в которой невозможно даже выпрямиться в полный рост. Потолок низкий, покатый, давит, заставляя невольно сгибаться, съеживаться. Стены – голый, шершавый камень, покрытый ледяной испариной. От них веет могильным холодом, который пробирает до костей, заставляет тело содрогаться мелкой, изнуряющей дрожью. Под ногами – ледяной пол, усыпанный какой-то гнилой соломой, от которой исходит тошнотворный запах прели и разложения. В углу – дыра, заменявшая отхожее место, от нее несет едкой вонью мочи и экскрементов. Воздух здесь спертый, затхлый, кажется, что дышишь не воздухом, а какой-то липкой, омерзительной жижей, которая забивает легкие, вызывает приступы тошноты. Ни единого лучика света не проникает в эту каменную западню. Лишь тишина, давящая, зловещая, нарушаемая только мерным стуком капель, сочащихся с потолка, да собственным сбивчивым дыханием. И еще – крысы. Я слышу их возню в темноте, их противный писк, чувствую, как они шныряют по полу, иногда задевая мои ноги своими скользкими тельцами. От этого соседства становится еще более омерзительно, еще более страшно. Это место создано для того, чтобы сломить, уничтожить человека, превратить его в жалкое, сломленное существо, готовое на все ради глотка свежего воздуха, ради лучика света, ради избавления от этого бесконечного кошмара.

Запись 26

Перелистывая сейчас в памяти страницы прошлого, я и сам поражаюсь тому, как подробно, как тщательно я описывал в своем дневнике

каждое, даже самое незначительное событие. Я уделял внимание мелочам, фиксировал нюансы, старался передать атмосферу, настроение, чувства. И, наверное, вас удивило, что о смертях самых близких мне людей – Юдит и Агнешки – я упомянул лишь вскользь, скупыми, сухими фразами. Без лишних эмоций, без подробностей, без той самой тщательности, которая была свойственна моим записям прежде.

Но дело в том, что для меня эти трагические события окутаны каким-то странным, иррациональным туманом. Они словно пребывают в сумраке, в некоей пограничной зоне между реальностью и сном. Я помню о них, знаю, что они случились, но сами образы, детали, переживания – все это размыто, лишено четкости, лишено той осязаемости, которая была присуща другим воспоминаниям.

Смерть Юдит, ее уход – это как далекое, едва различимое эхо. Я помню лишь чувство внезапной пустоты, оглушенности, но не более того. А гибель Агнешки, от рокового выстрела, ее угасающий взгляд – все это видится мне сквозь мутное стекло.

Эти потери – они как звезды, далекие и недостижимые. Я вижу их свет, но не могу дотянуться, не могу ощутить их тепло. Они существуют где-то на периферии моего сознания, в том особом пространстве, куда не проникают лучи разума, где царят лишь смутные тени, лишь обрывки воспоминаний. Возможно, это защитная реакция моей психики, попытка уберечь себя от невыносимой боли, от того ужаса, который неизбежно накроет меня, если я позволю себе полностью погрузиться в эти воспоминания, если я попробую снова пережить эти потери во всей их полноте. А может быть, дело в том, что смерть близких – это всегда нечто запредельное, нечто такое, что невозможно до конца осознать, принять, вместить в рамки обыденного опыта. И поэтому эти события остаются в моем сознании размытыми, нечеткими, словно далекие звезды, мерцающие в туманной дымке ночного неба.

Возможно, тюрьма – это не только наказание, не только страдание и лишения. Возможно, это еще и шанс. Шанс остановиться, прервать бесконечную гонку, вырваться из суеты, заглянуть внутрь себя. Здесь, в этом узилище, вдали от привычного мира, от его соблазнов и тревог, есть время подумать. Подумать неспешно, вдумчиво, без оглядки на внешние обстоятельства. Есть возможность разложить по полочкам все то, что накопилось в душе за долгие годы, перебрать воспоминания, как старые фотографии, оценить поступки, взвесить слова.

Тюрьма – это своего рода чистилище, место, где можно провести ревизию своей жизни, переосмыслить ценности, вынести самому себе приговор. И если окажется, что я виновен, а я чувствую, что вина моя велика, то мне предстоит нести этот тяжкий груз всю оставшуюся жизнь. Нести достойно, без ропота, без попыток оправдаться или свалить вину на других. Принять наказание как должное, как искупление за совершенные ошибки, за причиненную боль, за загубленные жизни.

Говорят, что тюрьма меняет людей, помогает расставить приоритеты, отделить главное от второстепенного, зерна от плевел. Возможно, это правда. И если мне суждено выйти отсюда, то я выйду совсем другим человеком. Не тем наивным юнцом, не тем одержимым фанатиком, не тем сломленным, истерзанным узником, которым я являюсь сейчас. Я стану кем-то иным, кем-то, кто прошел через горнило испытаний, кто познал боль утрат, кто осознал свою вину и готов нести за нее ответственность.

Но пока это лишь предположения, лишь зыбкие надежды на будущее. Сейчас же я нахожусь здесь, в этой смрадной, холодной яме, и каждый новый день – это борьба. Борьба за жизнь, за остатки разума, за сохранение себя как личности. И кто знает, сколько еще продлится эта борьба, и выйду ли я из нее победителем. Но одно я знаю точно: тюрьма уже оставила на мне свой неизгладимый след, она уже изменила меня, и я никогда не стану прежним.

Итак, Клэр отказалась от меня. Впрочем, иного я и не ожидал. Она никогда не допустит, чтобы тень, пусть даже самая малая, пала на репутацию её достопочтенного семейства. Десять лет, подумать только, десять долгих лет эта дама потратила на то, чтобы войти в ближний круг господина фон Бисмарка, снискать его расположение, стать там своей. И что же мы имеем в итоге? А в итоге обнаруживается, что её сын всё это время тайно работал против него, якшался с крамольниками! Да, господин фон Бисмарк формально пребывает в отставке, но, смею вас уверить, это лишь видимость! Он по-прежнему дергает за нити из своей тени, к его советам по-прежнему прислушиваются сильные мира сего. Его влияние не ослабло ни на йоту. И все десятилетние старания Клэр из-за меня, получается, пошли прахом.