Под прусским орлом над Берлинским пеплом

ATSH

Мичи, раздавленная потерей, замкнулась в себе, ушла в глухую оборону, перестала выходить на связь со всеми, оборвав нити, связывающие её с внешним миром, даже с собственным отцом, отгородившись от всех стеной молчания и боли. Максимилиан писал, что она здорова – настолько, насколько вообще может быть здоров человек, переживший такую страшную, невосполнимую утрату, – но её душа, наверняка, кровоточили незаживающей раной.

Родители, тем временем, добились немалых успехов на поприще бизнеса, став вторыми на рынке автопрома, уступая лишь могущественной, непотопляемой империи Салуорри . Это достижение, впрочем, не принесло им желанного удовлетворения, а лишь добавило тревог. Клэр, натура

нервная и мнительная, очень переживала из-за этого, изводила себя и окружающих, опасаясь, видимо, мести со стороны конкурентов, зависти, интриг, опасаясь потерять всё в одночасье.

Джон, как всегда, был скуп на слова и эмоции, почти не баловал их письмами, не делился подробностями своей жизни, держался особняком, словно жил на другой планете. Хотя, учитывая его непростой, замкнутый характер, его, мягко говоря, прохладное отношение к Клэр, даже редкие, скупые строчки, прилетавшие от него, были для неё настоящим даром, знаком внимания, свидетельством того, что он всё-таки помнит о них, что они всё-таки не совсем чужие ему люди.

Аннелиза, упорхнувшая из семейного гнезда, связала свою судьбу с молодым английским офицером по фамилии Калпепер, человеком, видимо, решительным и серьёзным, и уехала с ним в далёкий, туманный Бирмингем, начав новую главу своей жизни на чужбине, вдали от родных и друзей.

Счастье, которое так щедро улыбнулось дочери Юдит, оказалось предательски недолгим. Хрупкий цветок увял слишком рано – в промозглом феврале 1890 года воспаление легких безжалостно оборвало нить ее жизни, оставив Хеллу сиротой на попечении моего безутешного отца. А расчетливая Клэр, не теряя времени, уже сплела новую паутину интриг, решив судьбу кузины без ее ведома. Хеллу, едва оправившуюся от горя, ждала участь жены Джона. К его возвращению из Оксфорда должна была состояться свадьба, против воли невесты. А я... Моё сердце разрывалось от боли и бессилия. Данное когда-то обещание оберегать Хеллу от брака было безвозвратно нарушено – я оказался за тюремной решеткой, бессильный что-либо изменить.

Свой первый и последний класс я выпустил с тяжелым сердцем. Я вложил в этих ребят всю душу, стараясь не просто обучить их грамоте, но и зажечь в их сердцах искру любви к знаниям, к неустанному поиску истины. К пятому классу, благодаря упорству и трудолюбию моих учеников, свободных мест в гимназии стало больше, что открывало перед ними дорогу к дальнейшему образованию, к новым горизонтам. Но судьба распорядилась иначе. Мой арест поставил жирный крест на учительской карьере. Теперь страницы того, уже потрепанного временем, дневника останутся единственным свидетельством моих педагогических трудов, единственным напоминанием о том, кем я был и чему посвятил свою жизнь. Теперь от меня осталась только горькая тень, отпечатавшаяся на пожелтевших страницах, да воспоминания в сердцах тех, кого я когда-то учил. И только в их успехах, в их достижениях я смогу найти хоть какое-то утешение, зная, что мои усилия не были напрасны.

Арест настиг меня в мае, как раз в самый разгар агитационной кампании, что я развернул в рыбацком районе. День и час выступления я доверил лишь Агнешке, моей верной соратнице. К тому времени мы уже действовали сообща, плечом к плечу, организовав не одну стачку. Встречи наши стали еще более конспиративными – теперь мы не рисковали собираться даже в театре, как прежде, а каждый раз искали новое, укромное место. Я окончательно порвал с Маркусом и Юзефом, превратившись в самостоятельную, независимую боевую единицу партии. Шмидту мы, конечно, сообщили о предстоящей крупной акции, упомянув, что если все пройдет гладко, то не исключена и забастовка, но детали – место, время, пароли – обсуждались исключительно вдвоем с Агнешкой.

В тот роковой

вечер, около восьми часов, мы спустились к рыбацкой пристани. Рыбаки, уставшие после тяжелого дня, уже причалили свои лодки и неспешно складывали снасти. Влажный ветер трепал волосы, а крики птиц смешивались с гомоном голосов. Ничего, ровным счетом ничего не предвещало беды. Агнешка взошла на импровизированную трибуну – перевернутую лодку – и начала свою речь. Голос ее, сильный и звонкий, разносился над бухтой, привлекая внимание рыбаков. Я же, стоя чуть поодаль, раздавал листовки и зорко следил за толпой, готовый в любой момент прикрыть Агнешку от возможной агрессии. Внутри все сжималось от напряжения. Каждый раз, выходя на агитацию, я чувствовал этот липкий страх, но не за себя – за Агнешку. Что, если кто-то из рыбаков окажется провокатором? Что, если полиция уже где-то рядом, затаилась в тени, готовая наброситься в любой момент? Сомнения, как черви, точили изнутри. Правильно ли я поступаю, подвергая ее такой опасности? Не слишком ли высока цена за наши идеалы?

Агнешка говорила вдохновенно, ее слова, пропитанные неподдельной верой в лучшее будущее, западали в души уставших людей. Я видел, как загораются надеждой их глаза, как расправляются плечи. В эти минуты я забывал о своих страхах, о терзающих меня сомнениях. Я верил, что мы делаем правое дело, что наши усилия не напрасны. Но эта вера была хрупкой, как тонкий лед. Одно неверное движение, одно неосторожное слово – и все могло рухнуть, погребая нас под обломками наших надежд. А в воздухе уже витало что-то неуловимо тревожное, словно перед грозой. Сгущались сумерки, и тени становились все длиннее и зловещее. Но я списывал это только мое воображение, разыгравшееся от нервного напряжения.

Грянул выстрел. Резкий, оглушительный, он разорвал вечернюю тишину, перекричав и гомон толпы, и журчание Шпре. Я обернулся на звук и в следующее мгновение мое сердце, казалось, пропустило удар, а затем и вовсе провалилось куда-то в пустоту. На сером, невзрачном платье Агнешки, там, где еще секунду назад был лишь аккуратный вырез, теперь расплывалось, расползалось во все стороны уродливое, мокрое пятно. Кровь сочилась сквозь ткань, окрашивая ее в бордовый, но неестественный для восприятия цвет. Агнешка пошатнулась, ее глаза, еще мгновение назад горевшие огнем, остекленели, и она, как подкошенная, рухнула на землю.

Все произошло в считанные секунды, но для меня они растянулись в бесконечность. Шок, парализующий страх, ужас, отчаяние – целый вихрь эмоций захлестнул меня, лишив способности двигаться, думать, дышать. Я упал на колени рядом с ней, подхватил ее безвольное тело на руки, прижимая к себе, словно пытаясь защитить от той невидимой опасности, что витала в воздухе. "Агнешка! Нет! Только не ты!" - хриплый, сорванный крик застрял в горле. Пальцы судорожно ощупывали рану, пытаясь остановить хлещущую кровь. Но она все текла и текла, теплая, густая, унося с собой жизнь.

Я вглядывался в сгущающиеся сумерки, в темноту, что наползала из-за спин рыбаков, пытаясь разглядеть убийцу, угадать, откуда был сделан роковой выстрел. Но там, в колышущейся массе теней, ничего не было видно. Лишь смутные силуэты, да отблески фонарей на мокрых камнях. Пустота. И от этой пустоты, от неизвестности становилось еще страшнее.

Вскочив на ноги, я взвалил безжизненное тело Агнешки на плечо и, не разбирая дороги, бросился прочь от пристани, прочь от толпы, прочь от этого проклятого места. Каждый шаг давался с неимоверным трудом, ноги подкашивались, дыхание сбивалось. Я бежал так быстро, как только мог, подгоняемый страхом и отчаянием, но погоня уже настигала меня. Я слышал за спиной тяжелый топот копыт, хриплое дыхание лошадей, свист рассекаемого воздуха.