Под сенью Дария Ахеменида
Шрифт:
Наш фронт тянулся с севера на юг от Кергабада и Сене до Буруджира, то есть от Курдистана, до центральной Персии и составлял линию на горной местности в двести верст, а потом заворачивался на восток и снова тянулся на двести верст. Своей неуступчивостью, постоянными атаками сверх предела наших сил, засадами и ловушками на каждом изгибе дороги и на каждой скале мы изматывали противника, обеспечивали организованный отход, чтобы, как под Ханекином, удар турок пришелся на пустое место.
Керманшах провожал нас если и со злобой, то тщательно скрытой, а если и с сочувствием, то тоже скрытым не менее тщательно.
Одиннадцатого февраля мы вошли в него с боем. Иного быть не
Брала город Кавказская кавалерийская дивизия, то есть драгуны и казаки-хоперцы, общей своей массой составляющие силу, равную как раз одной пятой скопившегося в городе гарнизона. Но если чтить завет Александра Васильевича Суворова о пуле-дуре и штыке-молодце не в прямом смысле, а мыслить под пулей технику и массу, под штыком же - дух и умение войск, то выходило именно по его завету. Город брала кавалерия, числом в пять раз меньшая его гарнизона, но более чем в пять раз преисполненная духа и умения. Я показываю эти вычисления по чисто русской примолвке: “Свекровь кошку бьет - невестке намек подает”. То есть я снова возвращаюсь к пресловутым какаве и Кут-Эль-Амаре с крамольной, но не лишенной оснований мыслью - а вот посадить в эту Амару нас! Да отъевшись на какаве и отдохнувши, мы бы артиллерийским огнем расчистили себе дорогу, а потом шашками довершили дело. Таков был порыв наших войск, и таков был страх у нашего неприятеля перед нашим порывом. И еще - таково было отношение всего этого гарнизона к населению города, что оно встречало нас с ликованием и гимном “Боже, царя храни!”. Не премину в очередной раз вспомнить о том, как Сибирская казачья бригада в декабре позапрошлого, четырнадцатого, года в ночной конной атаке взяла город Ардаган. Чего-то, видимо, мы не понимаем - недаром нас считают за варваров, и, например, тот же германский генеральный штаб в труде Бронзарта фон Шеллендорфа отзывается о службе генерального штаба нашей армии с нескрываемым пренебрежением. Чего-то мы не понимаем и воюем чему-то вопреки.
Прошу простить за отклонение в сторону.
А в феврале в керманшахском гуле панического бега неприятеля и ликования населения никто не расслышал одинокого пистолетного выстрела - граф Каниц, увидев крушение мечты всей его жизни, почел за необходимость сохранить хотя бы имя.
И теперь, при нашем уходе и в преддверии турецкого празднества, разумным было для населения города своего сочувствия нам не показывать.
В этой круговерти искать вестового Семенова было глупо. Я решил не задерживаться и ехать дальше. Но шофер, младший унтер-офицер из запаса Кравцов, сказал, что надо остановиться. Он открыл крышку радиатора. Пар тугой струей ударил наружу.
– Кипит во все шестнадцать коней!
– сказал Кравцов, имея в виду мотор авто в шестнадцать лошадиных сил. Он пошел на арык за водой.
Наши тыловые учреждения уходили. В надежде, что ушлый вестовой Семенов сообразит выйти из города и теперь ждет меня по дороге, я велел ехать. И мы тянулись с потоком обозов, по возможности обгоняя их, до самого Бехистуна.
– Вон он!
– показал утром на чернеющее в поднятой обозами пыли пятно шофер Кравцов и спросил: - А вот скажите, ваше высокоблагородие, что и почему на нем?
Он имел в виду огромный барельеф, вырубленный на черной базальтовой скале над дорогой во времена персидского царя Дария, то есть почти две с половиной тысячи лет назад.
Я стал ему рассказывать, не упуская из виду пятно. И только я начал, как впереди около дороги увидел скособоченную фуру, явно сломанную и брошенную, к которой был привязан мой Локай.
– Шельмецы!
– в невольной радости вырвалось у меня.
– Так точно! Русский человек таких шельманов делать не станет, не католик какой-нибудь! При этакой нечистой силе сам Скобелев заскучает!
– понял мое восклицание относящимся к барельефу шофер Кравцов.
Я махнул ему помолчать. В феврале нынешнего, шестнадцатого, года я ехал в только что взятый Керманшах с сотней Василия Даниловича. Мы поднялись к этому Бехистуну, прихватились морозцем, взбодрились и повеселели. По-родному, будто давимая для засолки капуста, хрустел под подковами коней снег. “Куда с добром!” - склабились казаки. И не нужно было, но мы с удовольствием укутались в бурки.
От передового разъезда прикатил посыльный.
– Ваш сокблагородь, дозвольте обратиться к их благородию сотнику!
– слетел он с седла. И потом, хватая бородой и широкой грудью снежный воздух, стал возбужденно рассказывать: - Скала стоит жуткая! Вся черная как смерть! И на ней пояс зачищен. По той стороне скалы. Сажён семь будет пояс. А на поясе - черти. Тоже высечены. В скале высечены. На поясе, значит. Идут. Черти идут. Идут вроде мимо. А в сам деле идут как-то так, что будто вот-вот сверху на тебя прыгнут. Мы, спаси Хосподи, так и заробели. Значит, чертей этих… Ну, страна!
Мне что-то в его рассказе показалось знакомым.
– Ты сам, братец, этих чертей видел?
– спросил я.
– Да вот так, ваш сокблагородь, сажен на десяток подошли. А они сверху. Росту этак вот нашего сотенного Василия Данилыча взять. Уж как здоров. Уж как здоровы вы, Василий Данилович! А эти в два будут. А главный у них на тахте сидит. Так тот чисто сам сатана. Тот без размеру. Одна борода вот с мою бурку будет!
– истово сказал казак.
– Бехистун!
– догадался я.
– Он, ваш сокблагородь, он! Чисто бесов тын!
– перекрестился казак и опять сказал: - Ну, страна, ваш сокблагородь! Чисто чертячья страна!
– О чем он?
– тихо спросил меня Василий Данилович.
Я не первооткрыватель этих “чертей”. Роулинсон и не знаток мирового искусства Верман, который писал про этот барельеф. Но, как помнил, я по дороге рассказал Василию Даниловичу историю его создания.
Царь Дарий победил всякого рода бунтовщиков и в знак своей победы, как то было принято на Древнем Востоке, высек на скале своего рода похвальбу и одновременно предупреждение всем, кто впредь взялся бы бунтовать или нападать на Персию.
Вот, собственно, и все. И сейчас я сказал шоферу Кравцову:
– Царя Дария, который гонялся за скифами, из истории помнишь?
– Так точно, ваше высокоблагородие!
– сказал шофер Кравцов.
– Вот он изобразил сам себя, чтобы остальных постращать!
– сказал я.
Было не до шофера Кравцова. Впереди сквозь пыль около скособоченной фуры вырисовывался мой Локай. “Уж не брошен ли!
– на миг испугался я, а следом успокоился: - Как же! Остался бы он тут стоять брошенный! Его тотчас бы прихватили!”