Под сенью Дария Ахеменида
Шрифт:
– Пошел!
– хмуро и сквозь зубы, с перекосившей его тоненькие и подкрученные усики улыбкой понукнул к бочке ближнего своего драгуна унтер Буденный, а потом по-строевому лихо повернулся ко мне: - Премного благодарны вам, ваше высокоблагородие.
– Рррады старрраться!
– лихо же приложил я руку к папахе, как то по уставу делают нижние чины.
Однако дальнейшей комедии у меня не вышло. По батарее прошел шум. Глубоко в улице показались два всадника, в опор гнавших уже шатающихся коней. Все устремились на них.
– Где их благородие командир?
– издалека с одышкой
Батарея, словно гуси, заголготала, всколыхнулась. Невидимый тревожный ветерок протянул по ней. Я вышел всадникам навстречу. Мой батареец увидел меня, не доезжая, слетел с седла, поначалу корявисто, а потом все более разгибаясь и пружиня в коленях подскочил ко мне, выпучил глаза:
– Так что, ваш вскоблродь, впереди британцы!..
– И задохнулся, порывисто глотнул и вновь выпучил глаза.
– Впереди в пяти верстах городишко! Виноват, пока летел, название забыл! Велено вам доложить!.. А этот вот, - мой батареец отступил шаг в сторону, - казак от сибирцев имеет вам доложить!..
– Так что!..
– выкатил вперед с берестяным от усталости и засохшей соли лицом другой всадник.
– Так что имею доложить: командира Девятого Сибирского казачьего полка полковника Владимира Егоровича Первушина вестовой казак Илья Евстратов! Имею доложить: направлен к вам с известием, что полк скоснулся с британцами!
Остатнее, как бы сказал Касьян Романыч, расстояние до сего “название забыл” городишки мы пробежали, захватившись каким-то единым ребяческим порывом. Глина нам не стала в глину, пекло - не в пекло, жажда и Касьян-Романычево алченье - не в алченье. Кажется, и кони перехватили наш порыв. Едва минул час, а головной дозор выкатился к сибирскому биваку на пустыре близ первых домишек городишки.
И остановка, и расположение сибирцев не в городе, а на окраине мне не понравились.
Тем не менее я приказал батарее в минуту привестись в порядок и построиться в резервную колонну. Я сам, адъютант, трубачи с особой нашей гордостью, четырьмя серебряными трубами за отличия в прошлых войнах и хор песенников во главе с Касьян Романычем встали впереди. Батарея повзводно, строго по ранжиру, со всеми номерами на местах и с выдержанной дистанцией, с замыканием колонны хозяйством Касьяна Романыча выровнялась, напружинилась, выдохнула и пошла. Я не видел, но знал, что сейчас вся она вцепилась глазами далеко вперед меня, выглядывая и сибирцев, и сам городишко. И более-то, я думал, всякий выглядывал увидеть британцев, явно полагая, что все они сейчас скучились встречать нас.
Но не только британцы, которые думать о нас явно считали дурным тоном, а и сибирцы нас прозевали. Они встрепенулись, бросили обустраиваться и посыпали к дороге лишь в момент, когда дискантом, как буравчик ввинтившимся далеко вперед батареи, Касьян Романыч вскричал первые строки терской песни.
– “С нами Бог на поле брани!..” - вывел он.
– “Славу, лавры мы нашли! И-и! И лихими казаками всем известны стали мы! Ы-ы!” - подхватил Касьян Романыча хор, а последующий припев со словами “Славься, Терек наш могучий! Славься, родина Кавказ!..” от всей
Сибирцы в восторге взревели ответным “ура!”. Папахи их, словно стая черных птиц, взлетели к небу.
– Терцам - ура! Молодцы, терцы! Догнали нас! Оркестр! Оркестр! Где наши трубачи? Играй терцам встречу!
– со всех сторон слышал я.
– Славным сибирцам наше троекратное, дважды короткий, один раскатистый… - ура, ура, ураааа!
– в восторге кричал я, и батарея каждый раз самозабвенно кричала со мной.
– Ура! Терцам ура! Славной нашей артиллерии ура!
– отвечали сибирцы, готовые ссадить меня с седла и потащить на руках.
Кто-то из них попытался организовать полк на троекратное же “ура!”, но не вышло. Я это увидел и в некоторой гордости за своих, за то, что у нас получилось, а у них нет, нашел момент скомандовать это троекратное “ура”” им. И они дружно, как и мои же батарейцы, команду подхватили, прокричали и сами собой восторглись.
В этом кружащем, взлетающем вверх папахами и восторгающемся круговороте я не заметил, как появился около меня сотник-сибирец Верезомский, красивый, немного барственный и с вечной некоей озабоченностью на челе офицер. Я его заметил, лишь когда он тронул меня за ногу - этак почтительно коснулся колена.
– Ваше высокоблагородие!
– козырнул Верезомский.
– Ваше высокоблагородие, дежурный по полку сотник Верезомский. Разрешите доложить!
Я спешился.
– От имени командира и всех офицеров полка поздравляю вас, Борис Алексеевич, с благополучным прибытием! Собственно, вы своей скоростью появления нас удивили! Мы полагали вас далеко отставшими!
– сказал Верезомский.
– Этакое можете полагать о господах северцах. Едва ли притащатся к вечеру!
– скрывая удовольствие от похвалы, сказал я.
– Командир полка Владимир Егорович с командирами сотен сейчас находятся на встрече с представителями британского командования. Я в полку за старшего. И вот нам придан их офицер связи!..
– снова взял под папаху Верезомский.
Он при этом отодвинул теснящихся и ликующих казаков, затевающих пуститься в пляс, и я увидел, как я же, невысокого, но чуть рыжеватого и весьма симпатичного британского лейтенанта.
– Имею честь представиться: лейтенант его королевского величества Дэвид Макникейлн!
– сказал он по-русски, глядя на меня умным и почтительным взглядом.
В своей нелюбви ко всему британскому я, конечно, не мог предположить, что услышу от кого-то из британцев такой чистый русский язык. Я сердечно улыбнулся ему, ответно представился и в своем восторге перешел на немецкий, который лейтенантом был с легкостью подхвачен.
– Ich weis nicht, was soll es bedeuten, warum ich so traurig bin!
– пьяный от восторга, сказал я строчку из Гейне, переводимую как: “Я не знаю, что должно это означать, отчего я столь печален”.
Лейтенант улыбнулся и прочитал следующую строчку этого стихотворения. “Вот, - хмыкнул я.
– Совершенно милый человек, хоть и британец!” Я снял перчатку, одетую лишь по случаю встречи с сибирцами.