Под сенью Дария Ахеменида
Шрифт:
– Дык, Касьян Романыч!… - пытались сквозь глину пробиться к вахмистру батарейцы.
– Отодь от бочки, говорю!
– злился вахмистр.
– Глотки скоробились, трещинами изошли!
– просились к бочке батарейцы.
– Шоды захотели?
– грозил плетью Касьян Романыч.
– Больно правильный… Даст Бог с этой Месататанки домой вернуться… маджарки надерусь… шодой-то и отшодую!
– огрызался кто-нибудь из батарейцев и зло, но терпеливо занимал свое место в колонне.
С утра и до полудня сотник Томлин молчал. С полудня вдруг встряхнулся.
–
– встряхнулся и заругался он, пождал моего ответа, не дождался и ответил сам: - Хуже. Там хоть такая же глина стояла, но в мороз. И можно было смело дерябнуть в прочищение пасти. А тут… Тут толку нет у этой Месопотамки зиму, как положено, соблюсти!
Слов он не завершил. От попавшей в нос и горло глины он громко и в бессилии, в содрогании всего тела зачихал и раз, и два, и три, и несколько раз подряд зачихал так, что конь его вспрядал ушами и встанцевал.
– Да блиндер на кукуй эту Багдадку… пока приедем… как чихнешь… так штаны спадают… - сквозь чиханье успевал говорить сотник.
Я достал часы. Было время сменить головной взвод. Я взял повод вправо, выехал из колонны и дал команду. Головной взвод стал отваливать в сторону. На его место из глиняного пласта в счастливой спешке вывалились попарно впряженные в унос лошади с ожившими ездовыми. Загремел передок, замотало стволом на колдобинах орудие, загалдели, бодря коней и себя, батарейцы выходящего в голову взвода. Следом вывалился второй унос, второй передок, замотало на той же колдобине стволом второе орудие. Вся колонна оживилась, пошла на рысях. Ко мне побежал счастливый командир выходящего в голову второго взвода сотник Долгушов, издалека переходя на строевой шаг, и к негритянской от глины и блещущей только зубами своей роже потянул руку:
– Ваше высокоблагородие, Борис Алексеевич, второй взвод…
А второй взвод рысью шел мимо сошедшего в сторону первого взвода и, прочищая глотки, задирал его, счастливо смеялся над ним, долженствующим теперь встать в хвост колонны и два часа ждать своего такого же счастливого часа сторонить с дороги шедших впереди.
– Хабарда, хабарда!
– по-персидски кричали посторониться ездовые второго взвода.
– И вам не век в головах идти!.. Час летит, что кобыла на походе пердит - коротко!.. Похлебаете еще нашего!
– угрюмо кричали батарейцы сошедшего в сторону первого взвода.
– А хоть час - да соколом! А вам хоть два - да кукушкой!
– скалился второй взвод и выкатывался далеко вперед, оставляя за собой тяжело и вязко, но буйно взметнувшуюся глину.
– Сокотуй, сокотуй, поиграй мне, едрена мать! Вот нашодовать с оттяжкой повдоль спины, дак посокотуете!..
– свирепо кричал вдогонку второму первый взвод.
Взводный-первый, то есть подъесаул Храпов, на шенкелях подлетел к нам.
– Ваше высокоблагородие, Борис Алексеевич! Разрешите обратиться к сотнику… - закричал он издалека и в полной уверенности, что разрешу, накинулся на взводного-второго сотника Долгушова: - Господин сотник,
После смены головного взвода колонна выровнялась и продолжила марш. Разминавший ноги сотник Томлин снова примолк и перестал походя пинать растущую редкими пучками осочистую траву. Он к чему-то прислушался.
– Что?
– спросил я, тотчас предполагая близкую партию курдов.
Он как бы предостерегающе поднял свой крюковатый, оставшийся после отморожения палец, потом ткнул им вверх и медленно, будто следуя за кем-то, показал в сторону. Я вдруг по направлению его пальца уловил некий странный звук, какое-то шепелявое стрекотание, как если бы стрекотала саранча, только немного поглуше. Сотник увидел, что я тоже уловил встревоживший его звук.
– О!
– сказал он и снова ткнул пальцем вверх и потом снова медленно повел пальцем в ту же сторону, на звук.
– Аппарат?
– спросил я, называя так аэроплан.
– Похоже!
– поджимая губы, медленно откивнул сотник.
Я расстегнул футляр бинокля, протер замшей линзы. На самой стенке латунного таза, то есть на горизонте, который никак не выходило назвать горизонтом, копошилась размытая горячим воздухом ворсистая клякса. Она явно западала на правое крыло, то есть забирала к нам.
– Чей?
– спросил сотник Томлин про аэроплан.
Было видно, сколько он взволнован и встревожен какой-то древней, первобытной, любопытствующей тревогой. Надо полагать, так тревожились, но не могли пересилить любопытства и зачарованно смотрели аборигены на входящий в какую-нибудь их лагунку корабль Магеллана или Кука.
В бинокле аэроплан довольно быстро увеличивался. Он закончил маневр, выровнял крылья и направился в нашу сторону. Знаков принадлежности его я разглядеть не смог. Я помнил, что их размещали на крыльях и на тулове аэроплана. Но этот аэроплан был с решетчатым туловом. Крылья же покамест представляли собой тонкую черту.
Я обернулся к вестовому Семенову.
– Есаулу Косякину: батарее рассредоточиться и движение прекратить. Винтовки к бою!
– велел я.
– Турчонок или немтырь?
– снова спросил сотник Томлин про аэроплан, называя немтырем немца.
А я никак не мог увидеть знаков. Расстояние до самолета приближалось к полуверсте. Еще какая-то минута - и он выходил на нас. И если бы оказывался германским, то вполне было ожидать, что он мог бросить на батарею ручные гранаты или обстрелять ее из пулемета, как то повелось в ходе войны в Европе.
– Дай-ка винтовку!
– протянул я руку к сотнику Томлину.
– А вот я сам, Лексеич!
– попросил сотник Томлин.
– Прицел на шестьсот, - велел я.
Пуля явно прошла рядом с самолетом. Пилот резко взял вверх. Аэроплан при этом первобытно и трубно взревел. Я увидел на крыльях разноцветные круги, вписанные один в другой, - знак отличия британских вооруженных сил. У меня отлегло. Я махнул не стрелять.
– Друг с туманного Альбиона?
– догадался сотник Томлин.
А я вновь захватился тревогой.