Под солнцем Тосканы
Шрифт:
Вот уже который год я провожу каждое лето в Кортоне и чувствую себя здесь как дома. Я как будто вернулась к истокам, к прародине. Это место — мой дом. Здесь пыльные грузовики останавливаются на перекрёстках и прямо с них продают арбузы. Мальчик поднимает ржавые железные ручные весы с дисками разного размера в роли гирек. Бриз доносит до меня аромат сухих трав, лука и земли. Во время сильных бурь ярко сверкают молнии, во дворе прыгают градины, и в воздухе пахнет озоном, — ребёнком в Джорджии я собирала в миску такие же градины величиной с шарики для пинг-понга и ставила их в морозилку.
В воскресенье принято ездить на кладбище. Здесь почти на каждой могиле выставки цветов, на нашем кладбище в небольшом городке на Юге такого не было, но мы тоже совершали воскресное паломничество с гладиолусами или цинниями. Я сидела на заднем сиденье
Ночи, полные москитов. Душные ночи, когда температура воздуха приближается к температуре тела и кругом летают тучи светлячков. Долгие дни, когда я могу вкусить солнца. Я брожу по Брамасолю, как будто мои предки оставили в этих комнатах следы своего присутствия, как будто именно сюда я всегда мысленно возвращалась домой.
Конечно, отчасти это объясняется тем, что мы живём возле небольшого городка. И вдобавок в сельской местности. (Однажды у нас гостил мой студент из Лос-Анджелеса. Когда он увидел озеро, леса каштанов, Апеннины, оливковые рощи и долины, он оказался не готов к этому зрелищу. Он стоял молча — впервые на моей памяти, — а потом произнёс: «Это... гм... как в природе».) Правильно, в природе: облака собираются над озером, и грохот грома отдаётся в моём позвоночнике, гром гудит, как гудят волны далеко в море. Я записала в своей записной книжке: «Молния ударила в посудомоечную машину. Мы услышали шипение. Но что плохого в сильной буре, в страхе, который древние люди испытывали, прячась возле своих костров в пещерах? От грома меня трясёт, как трясёт котёнка, когда большой кот хватает его за загривок. Я пулей влетела в дом, воспламенённая молнией. Я лежу на земле далеко-далеко отсюда, позволяя дождю промочить меня насквозь».
Дождь сдирает кору с винограда. Это природное явление. Что созрело? Смоет ли наш подъездной путь? Когда выкапывать картошку? Сколько воды собралось в колодце? Я выхожу за дровами: чёрный скорпион стремительно убегает из-под моих ног, и я вспоминаю волосатых тарантулов в Лейкмонте, вспоминаю, как заорала моя мать, когда босой ногой наступила на одного из них и он хрустнул.
Может, это у меня от избытка свободного времени? Мне снится, что мать моет мои спутанные волосы в тазу с дождевой водой.
Добрые времена, невероятно длинные дни. Поднимаешься на заре — а как иначе, если утреннее солнце встаёт над гребнем холма по ту сторону долины и его первые лучи ударяют в лицо, — чтобы окончательно проснуться к тому моменту, когда солнце станет коралловым с розовым оттенком, и ленты тумана потянутся через долину, и запоют лесные канарейки. В Джорджии мы с отцом привыкли вставать и гулять по пляжу на восходе солнца. В Сан-Франциско меня будит в семь часов будильник, или сирена на автостоянке, или грузовик с грохочущими пустыми бутылками. Я люблю этот город, но никогда не чувствовала себя там по-настоящему дома.
Меня давно тянуло в Италию, привлекали её города, пристроившиеся на склонах гор, её кухня, язык, искусство. Меня притягивала врождённая способность итальянцев проживать каждый момент жизни, существовать сразу в нескольких эпохах, что даёт ощущение бесконечности времени. Я каждое утро поднимаю свою чашку кофе, приветствуя этрусскую стену, возвышающуюся над Брамасолем. Я приезжаю сюда и живу здесь потому, что мой интерес к культуре этой страны неисчерпаем. Но совершенно неожиданно обнаруживается и связь другого рода — духовная.
По какой-то внезапной прихоти я купила керамическое изображение Марии с небольшой чашкой для святой воды. Я набрала воду в ручье, который течёт возле нашего дома, в артезианском ручье, бьющем из расщелины в белом камне. Для меня она — святая вода. Должно быть, это самый первый источник, снабжавший дом водой. Или он старше дома — средневековый, римский, этрусский. Я замечаю какое-то внутреннее метание, но вряд ли стану католичкой или даже просто верующей. Я тяготею к язычеству. Популизм американского Юга рано закипел в моей крови; у меня начинается крапивница, как подумаю, что последнее слово останется за папой. Наш священник называл поклонение
Теперь я люблю посещать мессы в крошечных церквушках верхней Кортоны, где одни и те же звуки молитв спасали горожан на протяжении почти восьми сотен лет. Когда в церковь забрёл черный лабрадор, священник прервался и закричал: «Ради Господа, кто-нибудь выведите этого пса отсюда». Если я захожу туда утром в будний день, я сижу там одна. Сижу, наслаждаясь деревенским барокко, и думаю: «Вот я тут». Мне нравится, когда священники в золотых ризах, окутанные облаком благовоний, несут по улицам реликвии, а им предшествуют дети в белом, посыпающие дорогу лепестками дрока, роз и маргариток. В полуденный зной у меня возникают галлюцинации. Что там, в золотой коробочке, поднятой рядом со стягами? Щепка от колыбели? Неважно, что для нас Иисус был рождён в скромных яслях; здесь щепка от настоящей колыбели. Или я что-то перепутала? Здесь щепка от настоящего креста. Она движется своим путём между деревьями, поднимаемая в воздух один день в году. И вдруг я задумываюсь: что значило то песнопение, которое я помню с детства, — я слышала его в церкви, сделанной из белых досок, там, в Джорджии?
На моей родине, на американском Юге, деревья пестрели призывами: «Покайся». На тощей сосне над оловянным лотком, в который собиралась смола, висело предупреждение: «Иисус идёт!» Здесь, когда я включаю в машине радио, утешающий голос умоляет Марию заступиться за нас в чистилище. В ближайшем городе в одной из церквей хранится пузырёк со святым молоком. Как сказал бы мой ученик, «это как бы от Марии».
Загорая в полдень на террасе, я читаю о средневековых святых. Святого Лоренцо поджаривали на огне за его беспокойную веру, а он всё повторял: «Переверните же меня, я готов с этой стороны» и за это стал любимым святым шеф-поваров. Девственниц насиловали, всячески истязали или запирали в камере за их преданность Христу. Иногда Господь протягивал руку и уносил человека — так было с Урсулой, которая не хотела выходить замуж за варвара Конана. Она и десять тысяч девственниц (неужели всем удалось избежать контакта с мужчинами?) погрузились в лодки и таинственным образом вознеслись к Господу. А сколько, оказывается, было чудес. В Средние века некоторые из почитавших Иисуса женщин обнаружили, что у них во рту материализовалась крайняя плоть Иисуса. Я размышляю об этом добрых десять минут, смотря на пчёл, роящихся на липах, стараясь представить себе, как такое могло быть, и причём неоднократно. В Америке я ни разу не слышала об этих женщинах, хотя однажды мне прислали ящик книг, и все они были про жизнь святых. Когда я позвонила в книжный магазин, мне сказали, что человек, пославший книги, пожелал сохранить анонимность. Теперь я читаю эти книги и нахожу, что у некоторых святых была самая настоящая анорексия. Если выкапывали кости святой, город наполнялся цветочным благоуханием. После того как святая Франческа проповедовала птицам, они улетали стаей, принявшей форму креста. Святые ели гной и вшей бедняков, чтобы продемонстрировать свою приниженность, а преданные последователи святых пили воду после их омовений.
Мне всё это понятно, потому что я изголодалась по чудесам. Позвоночник Девы, ноготь с пальца ноги святого Марка и ещё дыхание святого Иосифа — оно хранится в тёмно-зелёной бутылке с пришлифованной пробкой. Наша швея держала свои желчные камни в кувшине на подоконнике над швейной машинкой фирмы «Зингер». Подкалывая подол моего платья, набрав полный рот портняжных булавок, она говорила: «Господи, я не хочу проходить через такое снова. Теперь повернись. Эти штуки не растворяются даже в бензине». Они были её талисманами, охраняющими от болезни.