Я, пришелец из ночи, лишь с ней и в ладу,ибо мне она мать и отчизна… Короче,я тогда лишь и счастлив, когда попадув чернокнижную мглу лунатической ночи.Я бреду, усмехаясь под стать королю,я досаду свою до рассвета оставил:всех и вся в темноте я всем сердцем люблю,кроме, черт побери, грамматических правил!Но прощу я и правила эти потом,ибо Полночь — Офелия с белым цветком,ибо Ночь — леди Макбет с кровавым клинком, —и спасенье мое, и погибель при этом.Награди же собою меня поделом,ночь, которой вовек не смениться рассветом!
«И пугач и неясыть…»
И пугач и неясыть [6] —по душе мне они,ибо филинов голосмне с рожденья сродни.Голос дьявольской жути,колдовской
аргументв пользу древних преданийи зловещих легенд.Мне поведает филинпро великую боль,про абсурд литаниии про вещий пароль,без которого тайнурифмой не озарить,без которого песня —не неясыть, а сыть. [7]Без которого — сгинутьв желтом пекле пустыньи невзвидеть за тучейподнебесную синь.Потому-то мне филини его ведовствопо душе, ибо тайныне постичь без него.За абстрактной системойверных формуле сферзатаился премудрыйфилино-люцифер.Над трясиною сметыи бумажных болотфилин, брат мой, хохочет,то бишь песню поет.Вдоволь, всласть над Леономкаркай днесь, воронье:завтра филины примутГрейффа в братство свое!
6
Пугач и неясыть — птицы из отряда сов.
7
Сыть — здесь: пища, состояние сытости.
Философизмы
("А завтра мне станет хуже...")
А завтра мне станет хуже:покажется небо ужеот страсти, подобной стуже.Покажется жизнь полнее…Я встречусь с тобой, бледнея,и сделается больнее.Возьмусь за перо… Тем пачечто, бедному, мне иначеопять захлебнуться в плаче.Мне сделается больнее,но боль утоплю на дне я,трезвея, а не пьянея.Услышав меня, вначалеты вздрогнешь… Но все печалиутопят стихи в бокале.В бокале противоречий,где вспыхнут букетом свечинавечно расцветшей встречи.А я поутруумру…
Бледные мысли
Бледные приметымысли… Оха-ха!Медные монетымоего стиха…Профильтрует лира,как велит ей бес,в поисках сапфирапустоту небес.Если ухо глухо —все равно пиши:великаном духастанет гном души…Сколько ни усердствуйдудка пастуха,поглупеет сердцес возрастом стиха.В яростях и в прытяхглупостей всерьезне смешон лишь триптихтрех соленых слез.В бражной круговертивсех первоосновобнимусь со смертьюя в конце концов.Не бродячим бардомв бюргерском раюзамкам и мансардамя пока пою.Мне оседлость ваша —словно острый нож,и, смешавши в чашеистину и ложь,с песней ухожу яв дальний путь опять,в стих преобразуязло и благодать.Радостные слезы,горемычный смех,трезвенные лозы,суетный успех —бледные приметымысленной игры,медные монетызолотой поры…Все поэмы хлипки,ежели онесфинксовой улыбкине таят на дне.Стань, пожар соблазна,леднику сродни.Чересчур сарказма?Ну и что? Нишкни!В бражной круговертивсех первоосновобнимусь со смертьюя в конце концов!
Апрель
В разгар апреля, в разгул веселья,любви и хмелятропой весеннейя брел по лугу, по логу, бору,по косогору и вдоль реки.Искал я нечто, что было впорунайти в себе же…Да, было впору — но не с руки.* * *Как же я глух ко всему изящному,как же я слеп ко всему мелодичному:не чувствую запаха красок и звуков…Мне ли сыскатьто, чего не дано мне найти?Бесплодный поиск сокровенногов пещерах, провалах, в подспудной глуби.Ни разу не нашел яи не отыщу во веки вековисточник чувствавне себя самого!Но книги иное дело:бессловесные друзья мои,не подозрительные, не любопытные,с вами нетруднопроникнуть
в недра фантазии,наточить нож мысли…Нетрудно, нетрудно.Вообще мне с вами легко.И вот уже душа готовастремиться ввысь, отринув страх.Глаза печальны и суровы —зато улыбка на устах.Прощай, тоска! Пришла решимость,желаньем действий опьяня.Банальность и непостижимостьсломают когти о меня!
Так вот она, трубка, которую Легриспрогрыз, измышляя за ересью ересьсвоей луноличности.Так вот она, трубка, с которой беседуведет он, когда захлестнет непоседуприлив апатичности.Когда не хохочет он и не бормочет,когда не горланит в ночи что есть мочион песни таинственной.Когда он затоплен мечтой голубою,когда он уходит в мечту с головою —о ней, о единственной,при виде которой наш Легрис опешил,смешался и спешился и, безутешен,забыл о греховности.Отныне у бочки не выбьет он днища,не выпьет ни капли — он кормится пищейвысокой духовности.Взнуздала, стреножила, шоры надела —а он еще глупостей всех не наделал:так много осталось их…Свирепо дымит он, как будто бы памятьо ней этим дымом желает обрамитьв минуту усталости.Где след балагурства в былом бедокуре?Не в этой ли трубке, которую куритвсегда одинаковонаш Легрис, блуждая в мечтах, навигатор,от полюса к полюсу через экваторбез компаса всякого?Обычная трубка… Ну что в ней такого?Пожалуй, лишь то, что самим Альдекоакогда-то подарена…Но эту обычную трубку прогрызливеликого Легриса зубы и мысли,вот так-то, сударыня!
8
Лео Легрис, Матиас Альдекоа, равно как и Сергей Степанский, Гаспар фон дер Нахт, Рамон Антигуа и другие — лирические герои Леона де Грейффа, под именами которых он публиковал свои стихи.
Вилья-де-ла-Канделариа
Что запустопрозаповсевечерья пошлогои нынешнегои прошлого!Глупое многоголосье,курносье и остроносье.Прогуливатьсяне проще лине по одной площади?Бредкостное толстосумье.Занудоутрени и объедни.Всеобщинное скудоумье.Нехитросплетенья сплетни.Пережеванные перживанияпо поводу биржеванья.Гомо сапиенс,ты, по слухам,начал мыслитьнабитым брюхом!
Обычный день. Сонливость солнца. Небоосоловело от лощеной сини.Дома молчат. В очах у горизонта —тоска пустыни.Обычный день. Вполне обыкновенный.Печаль, ты не остра, а бесконечна.Такая жизнь. И сознавать, что это —навек. Навечно!Недвижный горизонт. И тяжесть солнца.Минута — вроде затяжной болезни.Такая жизнь. Обычная. Уснуть быв бесплотной бездне!